Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Итак, в послереволюционном поколении большевизм либо поглотил все остальные общественно-революционные движения, либо вытеснил их на периферию. До 1914 года во многих странах анархизм являлся гораздо более действенной революционной идеологией, чем марксизм. За пределами Восточной Европы Маркс рассматривался скорее как духовный наставник массовых партий, чей неизбежный, но отнюдь не революционный приход к власти он предсказал. К тридцатым годам двадцатого века анархизм перестал быть важной политической силой даже в Латинской Америке, где красно-черное знамя всегда вдохновляло большее число борцов, чем красное. (В Испании анархизм был уничтожен в результате гражданской войны, что оказалось на руку коммунистам, до этого обладавшим незначительным влиянием.) Революционные группы, существовавшие отдельно от советской компартии, с тех пор считали Ленина и Октябрьскую революцию своими духовными ориентирами и, как правило, возглавлялись бывшими деятелями Коминтерна, отколовшимися или изгнанными оттуда во время охоты на еретиков, нараставшей с тех пор, как Сталин захватил власть над советской коммунистической партией и Интернационалом. Немногие из этих отколовшихся центров достигли каких‐либо политических успехов. Самый авторитетный и знаменитый из еретиков, изгнанник Лев Троцкий – один из лидеров Октябрьской революции и создатель Красной армии, потерпел полное поражение в своих практических начинаниях. Его Четвертый интернационал, собиравшийся конкурировать со сталинским Третьим интернационалом, не играл фактически никакой роли. Когда в 1940 году он был убит по приказу Сталина в своем мексиканском изгнании, его политическое влияние было очень незначительным.

Одним словом, быть революционером все больше означало быть последователем Ленина и Октябрьской революции и почти обязательно – членом или сторонником какой‐нибудь промосковской коммунистической партии, особенно когда после победы Гитлера в Германии эти партии поддержали политику объединения против фашизма, которая позволила им выйти из сектантской изоляции и завоевать массовую поддержку не только рабочих, но и интеллигенции (см. главу 5). Молодежь, жаждавшая свержения капитализма, прониклась крайними коммунистическими убеждениями и приветствовала международное движение, руководимое Москвой. Марксизм, возрожденный Октябрем в качестве революционной идеологии, теперь воспринимался исключительно в интерпретации московского Института марксизма-ленинизма, ставшего международным центром распространения этой теории. Больше никто не предлагал теорий, объясняющих мировые процессы, и не пытался, а главное, не был в состоянии изменить их. Такое положение дел сохранялось до 1956 года, когда разложение сталинской идеологии в СССР и упадок промосковского международного коммунистического движения вовлекли в общественную жизнь некогда оттесненных на обочину мыслителей, традиции и организации левого движения. Но даже после этого они продолжали существовать в гигантской тени Октября. Хотя каждый, кто обладал минимальным знанием истории идеологии, мог обнаружить идеи Бакунина и даже Нечаева, а не Маркса у радикально настроенных студентов в 1968 году и позже, это не привело к сколько‐нибудь заметному возрождению анархистских теорий и движений. Напротив, 1968 год породил повальную моду на марксистскую теорию (как правило, в версиях, которые изумили бы самого Маркса) и множество различных марксистско-ленинских сект и групп, объединившихся на основе критики Москвы и старых коммунистических партий как недостаточно революционных и ленинских.