Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Действительно, вопреки противоположным утверждениям, в немецкой неврологической литературе до 1914 года не обнаруживается практически ничего националистического. Лёвенфельд, как и Молль, заметил, что гипотеза о том, что истерия особенно распространена среди француженок, уже не работает. Лишь после того, как началась война, он, охваченный военными настроениями, издал труд «Галльская психопатия» (Psychopathia gallica),

в котором подчеркивал возбудимость как характерную черту французов; но и там не вполне ясно, идет ли речь о слабости или же, по крайней мере в определенных ситуациях, о сильной стороне. Альберт Эйленбург хотя и грезил в «Die Zukunft» о «давней зигфридовской веселости» немецкого народа, однако подчеркивал, что современная «нервозность» – это порождение «глубин и мелей мира наших мыслей и настроений», и для отличия упоминал китайцев как совершенно не нервный народ. Дорнблют знал, что «весь мир полон неврастеников», а вот «о склонности различных народов и рас к психоневрозам» был «еще недостаточно осведомлен». Периодически появлявшиеся версии оказывались несостоятельными (см. примеч. 108).

В разговорах немецкие медики, может, и давали волю своим националистическим предрассудкам, но в публикациях неврологический национализм до 1914 года считался несерьезным. Нервный образ Франции чаще проскальзывает у политических мужей, однако акцент всегда ставился на теме возбудимости, а не слабости. Бисмарк, изменив текст Эмсской депеши, рассчитывал на «возбудимость» французов, однако в том же контексте упоминал «галльского быка», т. е. возбудимость вовсе не означала слабость. При случае Бисмарк охотно демонстрировал и собственную возбудимость. Бюлов посмеивался над французским декадансом, но подчеркивал, что французскую «эластичность и жизненную силу даже вопреки моральному упадку нельзя недооценивать». Он по собственному опыту знал, что и без строгой морали можно быть энергичным. Указания на nouvel esprit

, новый французский агрессивный дух, в последние довоенные годы стали излюбленной темой немецких шовинистов (см. примеч. 109).

Совсем другой случай – евреи: множество авторов сходились во мнении, что евреи особенно подвержены нервным расстройствам. Сегодня это может вызвать глубокое недоверие к дискурсу нервов: может, постоянные разговоры о нервах способствовали росту антисемитизма – если и не прямо, то по крайней мере опосредованно и невольно? Обладало ли понятие нервозности стигматизирующим эффектом, как указывал на это Моссе? Случайно ли поток жалоб на неврастению начался именно тогда, когда враждебность к евреям, долгое время существовавшая в латентной форме, вырвалась наружу и, пережив фатальную модернизацию, превратилась в «антисемитизм»? Немало свидетельств того, что евреи в то время казались источником и воплощением нервозности. Трейчке обвинял «семитство» в том, что оно «бесспорно […] несет часть вины» за «тот гнусный материализм наших дней, который рассматривает любую работу как выгодный гешефт и грозит задушить традиционную уютную радость труда, свойственную нашему народу». У читателя того времени могло возникнуть впечатление, что прежнюю уютность вполне можно восстановить, если избавиться от евреев. Евреи были подходящим объектом для проецирования собственного беспокойства, появилось выражение «еврейская спешка». Клас в духе почитаемого им

Трейчке писал, что приехавшие с востока евреи привнесли «элементы спешки, бесцеремонности и моральной бесчувственности в нашу хозяйственную жизнь». В 1920-х годах психолог Мюллер-Фрейенфельс в книге «Психология немецкого человека» пишет, что еврей «резко противостоит» немцу своим «гораздо более быстрым темпом жизни». Однако при этом он полагал, что благодаря евреям в немецкую кровь вливается то шампанское, которого, по мнению Бисмарка, ей не хватает (см. примеч. 110). Если возврат к прежнему уюту уже невозможен, то с еврейским элементом в немецкой культуре можно было бы смириться.