Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Дискуссия в целом страдала от того, что нужно было иметь устойчивые позиции на terra incognita.

Многое до сих пор остается непонятным. В принципе, можно с уверенностью сказать, что несчастный случай, каким бы он ни был, способен вызвать хронические «нервные» расстройства, но и с такой же уверенностью можно говорить и о том, что зачастую причина лежит не только в самой аварии, но и предрасположенности конкретного человека. И конечно, единой картины заболевания, с какой ассоциируется термин «травматический невроз», не существует. Все это было более или менее ясно уже и до 1914 года. В общении с конкретными людьми резкое разграничение между объективными и мнимыми расстройствами теряло свою четкость. В документах нередко встречаются такие случаи, которых не увидишь в научной литературе, потому что они не предлагают внятных аргументов в пользу какой-либо одной позиции. Взять хотя бы случай 43-летнего берлинского столяра Эдуарда Бальццуна, который в 1908 году был на две недели направлен в Дальдорф, после тщетных попыток подать иск на получение пенсии в Страховое общество столяров. Страховое общество к тому времени уже забраковало дорогостоящую «полипрагмазию»[213]

от одного врача: окружной врач поставил на пациента штамп «опасного для общества душевнобольного». Однако в Дальдорфе, напротив, у него признали «типичные формы тяжелого травматического невроза». Поначалу говорилось, что Б. «несколько лет назад упал с лифтом в подвал и с тех пор имеет проблемы с нервами», может передвигаться только с палками и полагает, что он тогда сломал позвоночник. Рентгеновское исследование ничего не обнаружило (однако надо вспомнить о том, что этот метод был тогда еще очень несовершенен). Однако в дальнейшем в Дальдорфе стали всплывать другие несчастные случаи, все более отдаленные во времени, и Бальццун уже им приписывал начало своего недуга: в мае 1907 года на стройке он упал с высоты второго этажа и потерял сознание; в январе 1907 года отравился бензином; в 1900 году его правая рука попала в строгальный станок; в 1896, работая на мельничном шлюзе, он получил тяжелый удар по голове; в 1892 лошадь ударила его копытом, оставив рану на лбу; в 1889 приводным ремнем ему повредило правую руку… Складывается впечатление, что для многих рабочих было тогда вполне нормальным пережить множество травм и в пожилом возрасте оказаться физически израненным. Сотрудники Дальдорфа поняли это так же, как сегодня понимаем мы: страдания рабочего были подлинными, и между его скверным самочувствием и пережитыми несчастными случаями существовала причинно-следственная связь. Но попытки доказать ее были обречены на провал (см. примеч. 145). И это вполне типичный пример.

Сравнение с раздраженной полемикой о травматическом неврозе помогает оценить куда более мирный дискурс о неврастении. В этом случае медики не так сильно переживали болезненный конфликт между ролью целителя и ролью неподкупного эксперта. Вопросы о том, психической ли природы расстройство или физической, эндогенной или экзогенной, временное оно или хроническое, не требовали совершенно определенного и однозначного ответа. И если расстройство оказывалось психогенным, то это было не концом дискуссии, но началом новой.

Какую роль играла неврастения в понимании травматического невроза? Прежде всего положительную; неврастения была необходима уже для того, чтобы проявления травматического невроза в принципе воспринимались как симптом болезни. Но и противники травматического невроза использовали неврастению в своих целях.

Стандартный аргумент против назначения ренты гласил, что недуг подателя иска – не более чем обычная неврастения, а она может иметь множество причин. Растущее стремление объяснять травматический невроз не несчастным случаем, а борьбой за получение пенсии, также опиралось на учение о неврастении, ведь главной причиной неврастении считалась «борьба за существование». Правда, парадокс состоял в том, что в случае «рентного невроза» сам больной был причиной борьбы. В этих спорах на сцену вышел новый тип неврастеника: не жалкая смесь слабонервности и нерешительности, а псевдоневрастеник, способный к удивительной целеустремленности и цепкости, если речь идет о реализации его заветного желания (см. примеч. 146).