Эпоха стального креста

«Ну и ладно, раз огрызаешься», – подумал я и, обложившись документами, взялся за жутко нелюбимую мной нудную бумажную работу. И, скрипя чернильным пером, даже не подозревал, что через несколько минут произойдет тот самый момент, который и переломит всю мою дальнейшую жизнь...

«Любопытство сгубило кошку» – гласит одна из присказок брата Михаила. Нечто подобное случилось и со мной. То, что толкало меня читать между строк Святого Писания; то, что заставляло прятать в обшивке семинарских стен крамольные труды Паоло Бертуччи; то, что еще до сих пор тратило часть моих денег на мало-мальски достоверную историческую литературу, теперь нанесло свой решающий и коварный удар в спину. Да, командира Одиннадцатого отряда, как и ту пресловутую кошку, сгубило чисто человеческое любопытство! Проигнорируй я тогда затеявшего со мной беседу Проклятого Иуду, заставь его заткнуться своим правом тюремщика, пошли, наконец, мерзкого еретика к чертовой матери, и жить-поживать мне в старости (если бы дожил, конечно) где-нибудь под Ватиканом, наслаждаясь законной отставкой. Но я не сделал всего этого. А коли так, то к чему теперь жалеть? Что было, то было, а чего не было, то и Дьявол его побери!

Иуда что-то проговорил себе под нос. Я, не разобрав, оторвался от писанины и переспросил:

– Вы что-то хотели, Жан-Пьер?

– Я говорю: так, наверное, всегда бывает – как ни готовься к встрече с болью, как ни крепись, а она все равно оказывается сильнее, чем ожидаешь...

И он со стоном вздохнул.

Я не нашелся, что ответить, и вернулся к отчету.

– Извините, господин надзиратель, я вас вчера правильно расслышал? – Проклятый, кряхтя, придвинулся по нарам в моем направлении настолько, что если бы захотел, то мог бы легко дотянуться через клетку до края моего стола. – Вас зовут Эрик Хенриксон? Тот самый Эрик Хенриксон?

Я опять оторвался от бумаг:

– В каком смысле «тот самый»?

– Ведь это же вы чуть больше года назад обезвредили это чудовище – Люцифера? Вся Святая Европа твердила об этом.

– Да, это сделал мой отряд, – отложив перо в сторону и потерев уставшие глаза, сознался я. – И в том числе те три бойца, чей пепел был сегодня развеян над заливом... Только не вздумайте говорить мне, что сожалеете. Не поверю.

– Не скажу, – он замялся, – они же все-таки убивали моих друзей... Но, господин надзиратель, мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я не желал проливать ничью кровь.

– Возможно, если то, что говорят о вас люди – правда. Однако факты, Жан-Пьер, – они твердят об обратном. Вы просто могли сдаться вчера без боя.

– Я именно так и собирался поступить, но... – Иуда разочарованно развел перебинтованными запястьями. – Мои друзья поклялись защищать меня до самой смерти, а отговорить их я не сумел.

– Странно, не правда ли? – Я уже полностью наплевал на кодекс отношений «тюремщик–заключенный» и вступил с арестантом в дискуссию. – Вы считались их лидером, а они вас не послушались!

– Это трудно понять... Да, они видели во мне лидера, хотя я никогда и не претендовал на это. У них сложились на меня определенные взгляды, а я... я не разрушал их. Скорее даже потакал им, ведь в окружении этих людей мы с семьей чувствовали себя в безопасности. Отплатить им за это я не успел... Все вышло как-то само собой. В начале нашего бегства мы с Магдой и детьми... – он вдруг осекся. – Простите, господин надзиратель, но я вроде бы не должен с вами общаться, мне за это...

– Ладно уж, валяйте, раз начали, – я отодвинулся от стола и, приставив стул к стене, сел поудобней. – Только не думайте, что уболтаете меня, как та леди Винтер своего вертухая, и я вас выпущу. Бесполезно! И слез с вами проливать не буду, хоть и сентиментален, к своему глубокому сожалению.

– Вы знакомы с Дюма? Невероятно!

– Я много с кем знаком, а вот теперь еще и с вами. Однако отнюдь не польщен этим, уж извините.