Мовиндьюле плохо видел. Лицо распухло, один глаз заплыл и вообще не открывался, а второй превратился в узкую щелку. Говорить он не мог из-за сломанной в двух местах челюсти. Оставшиеся от нескольких выбитых зубов пугающие дыры во рту не давали ему покоя, и он постоянно трогал их языком. Еще у него была сломана правая рука. Это он обнаружил, когда попробовал вытереть с глаз кровь, а пальцы отказались ему повиноваться. Он не сразу заметил, потому что пульсирующая боль в голове перекрывала все остальное. Она была так сильна, словно Нифрон продолжал избивать его. Как ни странно, когда Нифрон действительно разбивал его лицо в лепешку, Мовиндьюле почти ничего не чувствовал. Слышал он тоже плохо. Все казалось тусклым и приглушенным, как будто его окунули головой в грязь. После боя ему удалось отползти на край арены. Он повалился в снег. От холода немного полегчало, а это все, чего он хотел. Но, слушая крики восторга, он задумался.
Мовиндьюле хотел умереть. Жить дальше бессмысленно, будущего у него нет, а в настоящем он испытывал такую боль, какой доселе никогда не знал. Смерть наводила ужас на кого угодно, особенно на молодого фрэя, лишенного столетий жизни. Мовиндьюле было еще хуже. Большинство утешались тем, что после смерти им предстоит то же путешествие, что и всем остальным, однако его ожидало нечто иное. Мовиндьюле не попадет в Пайр.
Его пугала мысль о том, что он останется один в каком-нибудь ужасном месте. Однако выбора у него не было. Он вот-вот умрет в снегах на берегу Нидвальдена. Он ничего не видел, не мог говорить, даже дышал с трудом. И никто не хотел ему помочь.
Дорогу к водопаду он разглядеть не сможет, но ему всего-то нужно идти на шум. Рано или поздно он упадет в реку, и дальше все пойдет само собой. Мовиндьюле медлил только потому, что у него не было сил встать на ноги. Чтобы покончить с собой, требовалось чересчур много усилий.
– Что-то пошло не так, верно?
Мовиндьюле слышал много голосов. Но их обладатели проходили мимо.
– Он обвел тебя вокруг пальца. Непростительная ошибка со стороны миралиита, сражавшегося с инстарья.
Мовиндьюле услышал шорох. Кто-то присел на корточки рядом с ним.
– В следующий раз действуй исподтишка. Нападай без предупреждения. Просто убей его.
Мовиндьюле удалось приоткрыть заплывший глаз. Все выглядело размытым. Он не мог понять, кто рядом с ним, и сумел разглядеть лишь поношенный плащ и перекинутую через плечо сумку.
– Он добился своей цели, но не до конца. Равновесие в мире, можно сказать, восстановлено, но не совсем так, как он хотел. Я основательно его раскачал и на сей раз не ушел. Его трофей у меня, и это будет терзать его сильнее всего. – Он указал на сумку, из которой торчали листы пергамента. – Вот то, чего он на самом деле хотел: счастливое будущее, в котором он предстанет героем. У меня есть его ключ, а мой, подозреваю, у него. Неплохой обмен. Это далеко не конец.
Он наклонился, и под ним захрустел снег.
– Ну а ты… о тебе он забыл. Похоже, все о тебе забыли. Кроме меня. Это делает тебя слепым пятном в его видениях, что пойдет нам на пользу. Он хочет религию – хорошо, мы дадим ему религию. Вместе мы уничтожим все, что он создаст. Затем я добуду ключ, и начнется настоящая война. В этом туре он выиграл, но больше ему не победить.
– Кто? – вырвалось из разбитого рта Мовиндьюле.
– Незримая длань, разумеется. Рекс Уберлин.
После боя Нифрон задержался, чтобы переговорить с Аквилой. Дискуссия велась по-фрэйски; говорили быстро и использовали необычные слова. Персефоне трудно было уследить за смыслом. Ей стало неловко, а после состязания она чувствовала себя вконец обессиленной и опустошенной. Война кончилась. Больше она не киниг. Как бы странно это ни звучало, теперь она стала
– Сеф!
Она остановилась.