Эрагон. Возвращение

Когда Сапфира улетела, намереваясь опробовать свою задумку на практике, Эрагон принялся расхаживать по спальне, обдумывая ее слова. «А что же для меня наиболее важно? — спрашивал он себя. — Сапфира и Арья, конечно же! Ну, и еще стремление стать настоящим Всадником. Но что я могу сказать об этом? Все и так совершенно очевидно. Я, конечно, тоже любуюсь красотой природы, но, опять-таки, эльфы и без меня успели замечательно рассказать об этом в своих творениях. Собственно, Эллесмера и есть выражение их благодарности природе и преданности ее красоте».

Он попытался поглубже заглянуть себе в душу и понять, что именно вызывает у него наиболее глубокие и яркие чувства. Что волнует его, вызывая страстную любовь или столь же страстную ненависть. Чем ему хотелось бы поделиться с другими.

И четко осознал, что три вещи более других тревожат его душу: рана, нанесенная ему Дурзой, страх перед неизбежной схваткой с Гальбаториксом и эпические сказания эльфов, которые всегда так притягивали его.

Эрагона охватило возбуждение, ему хотелось свести все это воедино, в одну историю. Перепрыгивая через две ступеньки, он взлетел по лестнице в кабинет, сел за письменный стол, обмакнул перо в чернила и некоторое время сидел так, дрожащей рукой держа перо над белым листом бумаги.

А потом перо со скрипом вывело первые строки:

В том королевстве, что лежит у моря, Средь гор, что вечно тонут в синеве…

Слова лились сами собой. Эрагону казалось, что это не он сочиняет стихи, а сами стихи через него рождаются на свет уже готовыми. Ему никогда еще не доводилось ничего сочинять, и его целиком захватило всепоглощающее ощущение открытия — он и не подозревал, какое огромное наслаждение можно испытать, всего лишь слагая стихи, как это делают барды.

Он трудился как сумасшедший, без перерывов, забыв о еде и питье. Рукава рубахи он закатал повыше, ибо чернила так и брызгали из-под его пера, стремительно летавшего по бумаге. Он был настолько погружен в мир слов и образов, что ничего более не слышал и не ощущал и не мог думать ни о чем, кроме этих слов, слагающихся в стихотворные строки и огнем горящие у него в мозгу.

Полтора часа спустя он выронил перо из онемевших пальцев, отодвинулся от стола и наконец встал. Перед ним лежало четырнадцать исписанных страниц. Такого количества бумаги он еще никогда за один присест не исписывал. Эрагон понимал, конечно, что его стихам не сравниться с творениями великих эльфийских поэтов или даже гномов, но знал, что его поэма написана искренне, «кровью сердца», и эльфы не станут смеяться над его первым поэтическим опытом.

Когда Сапфира вернулась, он прочел ей стихи, и она, выслушав их, сказала:

«Ах, Эрагон, как же ты изменился с тех пор, как мы покинули долину Паланкар! Думаю, ты бы сейчас и сам не узнал того неопытного мальчишку, который пустился в дальний путь, обуреваемый жаждой мести. Тот Эрагон никогда не сумел бы написать лэ и уж тем более не стал бы подражать поэзии эльфов. До чего же мне хотелось бы увидеть, каким ты станешь лет через пятьдесят или сто!»

«Если я проживу лет пятьдесят или сто», — улыбнулся он.

Оромису тоже, в общем, понравилось его творение.

— Стихи еще сыроваты, но в них чувствуется правда жизни, — таково было заключение старого Всадника, когда Эрагон прочел ему свою поэму.

— Значит, не так уж плохо?

— Эти стихи прекрасно отражают состояние твоего ума в настоящий момент. Занимательная вещь, но пока, естественно, не шедевр. Уж не думал ли ты, что тебе так сразу удастся создать настоящий шедевр?

— Да нет, конечно.

— И все же я приятно удивлен тем, что тебе удалось придать своим стихам вполне пристойную форму и звучание. На древнем языке довольно легко писать любой придуманный текст. Трудности начинаются, когда пытаешься воспроизвести написанное вслух, ведь тогда приходится порой произносить и неправду, а магия языка этого не терпит.

— Я легко смогу прочесть свои стихи, — возразил Эрагон. — Ведь все это правда. Во всяком случае, я сам так считаю.

— Это и придает силу твоим стихам. Могу сказать, что на меня они произвели большое впечатление. Это будет достойный дар ко дню Агэти Блёдрен. — Оромис извлек из-за пазухи свиток, перевязанный лентой, и сказал: — Здесь записаны девять заклятий, которыми следует непременно воспользоваться вам с Ориком, дабы оградить себя от воздействия эльфийской магии. Я знаю о том, что с вами было близ Силтрима. Видимо, наши празднества таят угрозу для тех, кто обладает более слабой, чем мы, защитой от магических чар. Я такое видел не раз. Но даже защитив себя этими заклятиями, ты должен быть очень осторожен и ни в коем случае не позволять фантазиям и причудам, что носятся в воздухе, увлечь тебя. Мы, эльфы, во время некоторых праздников доходим до настоящего сумасшествия — прекрасного, замечательного, но все же сумасшествия.