Есенин

Есенин проследил, как она озабоченно взошла на крыльцо, постоял немного на ветру, затем побрёл по рассыпчатому, шуршащему снегу к дому; рядом неотступно следовала его чёрная тень.

Дверь оказалась незапертой — должно быть, мать позабыла накинуть крючок, — и Есенин тихо, стараясь не зацепить что-нибудь в сенях, шагнул в избу. Задержался у порога, вглядываясь в сумрак. Здесь хранились отстоявшееся тепло, сверчковая тишина, запах соломы, а в окошки упруго вдавливалось зеленоватое свечение месяца. Оно залило стол, стекая на пол, ломаясь на перегородке.

Есенин опустил поклажу. Рука наткнулась на что-то живое, нежное и тёплое, нагнулся: телёнок. Погладив его шёлковое ухо, взял наволочку, предусмотрительно переложил на другое место — сколько же было изжёвано телятами его рубашек! Под ногами сухо потрескивала солома.

   — Кто там? — За лёгкой занавеской скрипнула деревянная кровать. — Серёжа, ты? — Голос у матери был приглушённый, неспокойный.

   — Я, мама... — Есенина всегда изумляло её безобманное чутьё.

   — Как же ты среди ночи-то?.. — Она на ощупь одевалась, шурша сарафаном.

   — Поезд так пришёл... с опозданием...

Мать вышла в горницу сонная, медлительная, погладила его по волосам.

   — Чего в потёмках сидишь, вздуй огонь.

   — Не надо. Девчонок разбудим. Налей мне, пожалуйста, молока, попью и лягу. На печке... — Он повесил пальто и шапку на гвоздь, примостился к углу стола, взял кружку, отхлебнул молока с тем особенным удовольствием, какое испытываешь только дома.

Мать сидела напротив, едва различимая, будто пряталась в полутьме.

   — Красавка отелилась, бычка принесла, — сообщила она вполголоса. — Молоком теперь Бог не обидит. И творожок есть... — И тут же забеспокоилась: — Что же ты не писал, сынок? Как вы там живете? — Она словно догадывалась о чём-то неладном в его московской жизни.

   — Ничего, живём пока... — Есенин откусывал от ржаного ломтя и запивал молоком. Ему не хотелось расстраивать мать жалобами — не станет спать совсем. — Утром всё расскажу, мама. Отдыхай... И я усну, устал немного... Как девочки?

   — Здоровенькие. Катя большенькой становится. Мне помощница. Да и Шура растёт... — Проходя к своей кровати, она ещё раз погладила сына по спутанным волосам, и погладила, как ему показалось, с жалостью.

Есенин проворно разделся, залез на печь, вытянул ноги, упираясь пятками в стену. Полежал немного, согреваясь, с блаженной улыбкой — дома! — и впервые за неспокойное это время уснул крепко, по-детски радостно — летел в бездонную глубину со сладким замиранием сердца...

Ещё не рассветало, когда поднялась мать, осторожно прошла в чулан. Есенин слышал, как стукнулась дужка о край ведра, затем отворилась и тут же захлопнулась набухшая дверь, хлынула морозная свежесть. «Мама пошла доить корову», — отметил он сквозь дремоту и, подтянув к груди колени, закрыл голову одеялом и снова уснул.

Первой, кого он увидел, проснувшись, была Катя. Она забралась на верхнюю перекладину приступка и с любопытством разглядывала его, нежданно-негаданно очутившегося дома. Освежённый отдыхом, он счастливо улыбался. Катя дотронулась до его вспотевшего лба.

   — Ты приехал ночью? А я и не слыхала ничего, не разбудили... А вчера телёнок моё платье сжевал, весь подол выел. Вставай, я завтракать собрала...

Шура ещё спала, и слышно было, как она ворочалась на кровати и что-то бормотала... Мать поила телёнка. За окнами, разрисованными морозными узорами, вставал и ширился рассвет.

Всё тут было родное, привычное: запахи, шорохи, углы, телёнок, поселявшийся каждую весну, потрескивание поленьев в печи, где вихрилось, овевая чугуны и чугунки, пламя, лицо матери, озарённое этим пламенем, иконы и засохшие вербочки в красном углу над столом; на стене — вставленный в раму похвальный лист, выданный ему по окончании сельской школы, — всё это питало его существо живительными соками.

Он легко соскочил с печи, не глядя сунул ноги в валенки и, схватив ведро, без пальто, без шапки кинулся к колодцу, набрал воды и вернулся в избу. Катя смеялась:

   — Вот безумный-то! К колодцу раздемши бегал. Ты бы видела, мама, как его мороз подстёгивал!

   — Простудиться захотелось, — любовно проворчала мать, — вот и бегает, ровно маленький.

Есенин, пританцовывая, отфыркиваясь, плескал на лицо, на шею и грудь ледяную воду, возбуждённо ухал от её обжигающего огня. Потом тщательно вытирался холщовым полотенцем, расчёсывал кудри.

Мать выдвинула из печи чугун, слила воду, поставила на стол. Из чугуна валил пар, по избе поплыл вкусный запах варёной картошки.

За перегородкой захныкала маленькая Шура. Она, должно быть, терпеливо ждала, когда ей уделят внимание, и, не дождавшись, дала о себе знать. Катя бросилась было к ней, но брат остановил её:

   — Погоди, я сам...

Он приблизился к кровати и удивился: Шура, заметно подросшая, глядела на него, тиская в руках тряпичную куклу. Потом улыбнулась. Он протянул руки, и она, тёплая, розовая, охотно пошла к нему. Она как бы изучала чужого дядю, ощупывала пальцами его щёку, трогала нос, подбородок, виски. Он засмеялся:

   — Мама, она хочет узнать на ощупь, родной ли я для неё человек.