Есенин, его жёны и одалиски

– О, ты ещё всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.

Тут Ивнев понял, что у его друга что-то вроде мании преследования, и перевёл разговор на другую тему. Есенин охотно перешёл к рассказу о толстом журнале, который собирался издавать, а об издании имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасное» заявил:

– Пусть Мариенгоф там распоряжается, как хочет. Я ни одной строчки стихов туда не дам. А ты… ты как хочешь, я тебя не неволю. Всё равно в моём журнале ты будешь и в том и в другом случае. Привлеку в сотрудники Ванечку Грузинова. Он хороший мужик. Это не то что многие… да ну их… и вспоминать не хочу. Грузинов хорошо разбирается в стихах, из него бы критик вышел дельный и, главное, честный. Не юлил бы хвостом. И стихи у него неплохие, есть из чего выбрать для журнала. Правда, любит мудрить иногда, но это пройдёт, да и кто в этом не грешен.

– Знаешь что, – сказал он вдруг, – давай образуем новую группу: я, ты, Ванечка Грузинов…

Есенин назвал ещё несколько фамилий (крестьянских поэтов). Ивнев ответил ему, что группы и школы можно образовывать только до двадцати пяти лет, а после этого возраста можно оказаться в смешном положении. Сергею Александровичу это понравилось. Он засмеялся, но через минуту продолжал в том же духе:

– Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой «Гостиницы», пусть издает её кто хочет, а я буду издавать «Вольнодумец».

Потом он вдруг, без всякой видимой причины, опять впал в какое-то нервное состояние, опустив голову, задумался и проговорил сдавленным голосом:

– Всё-таки сколько у меня врагов! И что им от меня надо? Откуда берётся эта злоба? Ну, скажи, разве я такой человек, которого надо ненавидеть?

Р. Ивнев как мог успокоил друга, но ушёл от него в подавленном состоянии.

В это нелёгкое для Есенина время «засветилась» Райх, которая вознамерилась изменить фамилию детей. Конечно, Сергею Александровичу радости это не доставило, но поднимать шума не стал, ограничившись следующим посланием к бывшей супруге:

«Зинаида Николаевна, мне очень неудобно писать Вам, но я должен.

Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что вы намерены переменить её.

Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях.

Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия…

Совершенно не думая изменять линии своего поведения, которая компрометирует Ваших детей, я прошу Вас переменить моё имя на более удобное для Вас, ибо повторяю, что у меня есть сёстры и братья, которые носят фамилию, одинаковую со мной, и всякие Ваши заявления, подобные тому, которое Вы сделали Сахарову, в семье вызывают недовольство на меня и обиду в том, что я доставляю им огорчение тем, что даю их имя оскорблять такими заявлениями, как Ваше.

Прошу Вас, чтоб между нами не было никакого звена, которое бы давало Вам повод судить меня, а мне обижаться на Вас: перемените фамилию Тани без всяких реплик в мой адрес, тем более потому, что я не намерен на Вас возмущаться и говорить о Вас что-нибудь неприятное Вам».

Есенин не собирался ни каяться в своей разгульной жизни, ни менять её на другую. Но объяснение с бывшей супругой разворошило в нём прошлое, разбередило душу. И не ему ли мы обязаны рождением следующих строк поэта:

Грубым даётся радость.Нежным даётся печаль.Мне ничего не надо,Мне никого не жаль.Жаль мне себя немного,

Жалко бездомных собак.Эта прямая дорогаМеня привела в кабак…

В профилактории Есенин находился на особом положении: отдельная комната, особое внимание медицинского персонала, интерес к нему многих. Отвечая на заботу врачей и сестёр, Сергей Александрович устроил для них вечер, на котором читал стихи. Ф. Гущин, работник профилактория, вспоминал:

– В один из последних дней декабря, когда на дворе бушевала метель, собрались мы в тёплом и уютном зале лечебницы, и Есенин начал читать свои лирические произведения. Неожиданно погас свет, но голос чтеца продолжал звучать, а наши взоры оставались прикованными во тьме к тому месту, где продолжал стоять поэт. Вот одна из медсестёр задорно крикнула: «Москву кабацкую!» Есенин прочёл и её. Аудитория, очарованная замечательным мастерством чтеца, громом аплодисментов сопровождала каждое стихотворение.

В профилактории Сергей Александрович начал работу над статьёй «Россияне». Симптоматичен её зачин:

«Россияне!