Есенин: Обещая встречу впереди

У неё есть международная слава? Пусть у него тоже будет! Он искренне верил, что поэт может быть известен во всём мире. Если здесь, в Москве, в Политехническом, толпа кричит: «Е! Се! Нин! Е! Се! Нин!» — не желая слушать других поэтов, отчего бы людям так же не кричать в Берлине, в Париже, в Риме, в Нью-Йорке?

Здесь же знают Верхарна и Верлена, здесь же встречали, как короля, Маринетти — так он лучше их всех! Красивее, ярче, талантливее!

Изадора, помоги. Илья Ильич, переведи ей, понял? Прямо сейчас переводи!

Есенин предлагал иностранцам в первую очередь свои стихи, а следом — Мариенгофа и Кусикова. Его щедрость стоит ценить. Клюева и Орешина не предлагал.

Есенин бесхитростно думал, что в состоянии сделать имажинизм международной поэтической школой, а себя прославить на весь свет.

В России, рассуждал он, бедные, любимые, корявые крестьяне не читают. А там, на Западе, люди образованные — они читают. Они ждут откровения из России. И вместо тысяч читателей, если перевести его стихи, у него будут миллионы иноязычных: английских, французских, немецких, испанских. На всех континентах.

«Да, Изадора?» — «Да! Ты гений!»

— Кстати, Изадора, может, тебя тоже в имажинистки записать? Твои же танцы, вся это пластика — это образы, имажи.

(Странно, что не записали.)

19 ноября в шутливой записке Мариенгофу и Кусикову он сообщает, что ему уже прислали переведённые на еврейский его «Исповедь хулигана» и «Разочарование» Мариенгофа; что через Ригу налажен контакт с американскими издателями; что Вена готовит немецкое издание имажинистов и т. д., и т. п.

«Ну что, сволочи?! — ликует Есенин. — Сукины дети?! Что, прохвосты?! Я теперь после всего этого завожу себе пару кобелей и здороваться буду со всеми только хвостами или лапами моих приближённых».

В ноябрьском номере журнала «Печать и революция» нарком Луначарский публично отвечает имажинистам, что в их диспутах участвовать не будет, потому что любой диспут они обернут в свою рекламу (и был прав), и что высылать поэтов не имеет права (а если бы имел — не воспользовался бы).

Есенин в ответ, за пьяным столом на Пречистенке:

— Луначарский считает, что мы занимаемся саморекламой? И больше ничем? А стихи наши кто пишет — он? Наш нарком просто не знает, что такое самореклама. Но мы ему покажем.

Есенину — море по колено: он и так не сильно боялся, а с Изадорой под боком, к тому же не слишком часто трезвея, бояться и вовсе перестал.

На этот раз имажинисты во тьме ночной срывают таблички с названиями центральных московских улиц и развешивают новые таблички — с собственными именами.

Когда изготовитель табличек с некоторым сомнением поинтересовался: «А в честь кого это улицы будут переименовывать?» — ему уверенно ответили: «Это красные партизаны, они освобождали Сибирь от Колчака!»

Петровка стала улицей имажиниста Мариенгофа, Кировскую забрал себе Николай Эрдман, Большую Дмитровку — Кусиков, Большую Никитскую — Шершеневич, а Есенин переименовал в честь себя Тверскую. Теперь она именовалась: «Улица имажиниста Есенина».

Характерно, что поначалу Тверскую хотел получить Кусиков, напирая на то, что таблички выкупил он; но Есенин резонно ответил на это:

— Зато я гений.

На Советской площади стоял тогда памятник Советской Конституции: обелиск с текстом и аллегорическая женская статуя, олицетворявшая Свободу. Кусиков не без цинизма украсил её табличкой «Благодарная Россия — имажинистам».

Спустя час Есенин, налюбовавшийся улицей своего имени, явился к памятнику Конституции и потребовал табличку снять, сказав, что это уже перебор.

Его послушались.

В любом случае получилось весело.

На следующий день имажинисты катались на извозчиках, показывая знакомым и подружкам новые столичные улицы.

В милицию их не вызвали.

* * *

У Есенина и Дункан взгляды на самые главные вещи были противоположны.

Они об этом пока не догадывались.

Айседору, едва узнавшую Есенина, спросили, что больше — слава или любовь.

Айседора сразу ответила (уже дожила до этой мысли):

— Искусство — туман, дым, ничто. Искусство — это чёрное, негр любви, слуга, раб. Без любви — нет искусства.

У Есенина всё было наоборот. Любовь — служанка поэзии, холопка её, крепостная крестьянка. Только поэзия имеет смысл, всё остальное — дым, ничто.

Она полюбила его безоглядно.

Но и его чувство — имело место быть.

Пожалуй, он сам был удивлён этим обстоятельством.

Не простивший Зинаиде Райх её, возможно, единственной добрачной связи, даже не собиравшийся связывать судьбу ни с Надей Вольпин, ни с Галей Бениславской, отдавшими ему свою девственность, Есенин для совместной жизни всерьёз выбрал Айседору.

Препарируя есенинскую психологию, можно предположить, что с помощью Айседоры Есенин лечил свою чудовищную детскую травму, когда рос один и недополучил материнской любви. Но в других своих женщинах Есенин ни ранее, ни после ничего материнского не искал.

Она могла к нему относиться по-матерински, но это вовсе не означает, что он играл в эту игру.

Айседора ему действительно нравилась: в ней было совсем не иссякшее женское обаяние, она была ещё красивая и, что называется, горячая, ласковая, обволакивающая.