Есенин: Обещая встречу впереди

Он даже не поселился вместе с ними.

Решил в те дни сфотографироваться — но не жену с дочкой повёл в фотоателье, а запечатлел себя в компании Кусикова. Мелочь, но показательная.

Есенин в 1919 году набирается сил для имажинистского рывка. Писать как прежде он уже не хочет, а как теперь — до конца ещё не придумал.

Пробует так:

Возлюбленную злобу настежь —

И в улицы душ прекрасного зверя.

Крестами убийств крестят вас те же,

Кто кликал раньше с другого берега…

Говорю: идите во имя меня

Под это благословенье!

Ирод — нет лучше имени,

А я ваш Ирод, славяне.

Это, конечно же, чистейший Мариенгоф, — и рифмовка, и подача, и смысл; отличная иллюстрация того, насколько сильным было влияние нового товарища.

На выступлениях той поры Есенин читает старые вещи — «Марфу Посадницу», «Инонию», «Пантократора».

Из нового станет знаменитым разве что одно четверостишие:

Вот они, толстые ляжки

Этой похабной стены.

Здесь по ночам монашки

Снимают с Христа штаны.

Местом его обнародования станут стены Страстного монастыря.

Ко времени возвращения имажинистов с гастролей компания получила грозную бумагу с требованием дать подписку, что без визы Госиздата они книг выпускать впредь не будут.

Есенин отреагировал просто:

— Если Госиздат не даёт нам печататься, давайте на стенах писать!

Неподалёку от Страстного располагался Моссовет, так что задумана была не просто хулиганская, но ещё и политическая акция — против цензуры.

В ночь на 28 мая, захватив с собой стремянку и масляные краски, на дело отправилась компания в составе восьми человек: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, Грузинов, вышеупомянутый Григорий Колобов, художник Дид Ладо — крупный человек далеко за сорок, но отлично уживавшийся с годившимися ему в сыновья имажинистами, и новый участник движения Николай Эрдман, будущий знаменитый драматург, а пока — отлично начинающий поэт.

Целую толпу возле стен монастыря тут же заметил дежурный милиционер и подошёл спросить, в чём дело.

У имажинистов хватило наглости объявить, что они выполняют приказ исполкома по улучшению революционного облика Москвы.

— Ну и хорошо, товарищи, — сказал милиционер. — Работайте.

И даже придержал лестницу, на которую первым забрался Мариенгоф.

Он читал по слогам надписи: «Гос-по-ди, о-те-лись!» — удивлялся, но сомнений не выражал.

По завершении акции Есенин пообещал милиционеру медаль за помощь в работе над убранством Москвы.

Ночью всё это казалось очень весёлым — при милиционере ещё сдерживались, а потом хохотали до упаду.

Утром Шершеневич явился посмотреть, как всё это выглядит при свете, и сразу понял, что они влипли в историю.

Площадь была полна народу.

Конная милиция пыталась выдавить зевак.

Несчастные монашки, забравшись на лестницы и подоткнув подолы, с превеликим трудом затирали надписи — тряпками смыть не удавалось, приходилось работать скребками. Дело двигалось медленно.

Возникла уверенность, что их уже ищут и могут потащить на суд за порчу имущества.

Но по городу уже были расклеены афиши об имажинистском выступлении на эстраде-столовой Всероссийского союза поэтов этим же вечером.

«Роспись» Страстного должна была послужить дополнительной рекламой для привлечения публики, однако эффект просчитали не в полной мере.

Подумали-подумали и решили не прятаться.

На удивление, ничего особенного не произошло.

Публики было достаточно, в том числе явились несколько раздосадованных святотатством граждан, но драки не устроили, и скандала не случилось.

Милиция за имажинистами не пришла.

В тот вечер Есенин, вспоминают, был мрачный и позвал артиста Камерного театра Бориса Глубоковского пить водку, которую тогда употреблял крайне редко.

Что его разозлило?

Хотелось славы огромной, всеобъемлющей, чтобы на улицах узнавали и застывали в изумлении, — а добиваться её приходилось вот так.

Сначала чувствуешь себя задорно, а потом… как иной раз с женщиной. Опустошение! Будто не одарили чем-то, но, напротив, забрали.

Впрочем, раскаяния по поводу этой выходки Есенин ни тогда, ни после не испытывал.

Несколько лет спустя его в очередной раз спросили:

— А зачем так-то, не перебор ли?

Ответил, улыбаясь:

— Церковь тогда развела контрреволюцию — и, значит, получила по заслугам…

Выбор между казённой Церковью и революцией Есенин, безусловно, делал в пользу второй.

На фасаде Страстного осталось большое грязное пятно. Потом его закрасили.

Зинаида Райх, пробыв в Москве чуть более месяца и поняв, что столичная жизнь никак не складывается, собралась с дочерью обратно в Орёл.

Шершеневич, у которого она жила, в мемуарах честно признаётся, что не помнит даже, был ли Есенин у него дома хоть раз после возвращения компании с Украины. Отметил только, что с женой Есенин общался «недружелюбно».

Все это видели и были смущены: красавица, молодая мать, обожает его, а он так.

Тем не менее они всё-таки виделись: в последних числах мая — начале июня Райх снова забеременела.

Есенин сообщил жене, что содержать их сейчас не в состоянии, но как только заработает, вышлет деньги на дорогу, и они с дочкой вернутся.

* * *