Есенин в быту

Пусть твои полузакрыты очиИ ты думаешь о ком-нибудь другом,Я ведь сам люблю тебя не очень,Утопая в дальнем дорогом.Этот пыл не называй судьбою,Легкодумна вспыльчивая связь, —

Как случайно встретился с тобою,Улыбнусь, спокойно разойдясь.

На следующий день Есенин вдруг стал убеждать жену, что его последние стихотворения не имеют к ней никакого отношения, что это – задуманный им поэтический цикл «Стихи о которой». У Софьи Андреевны появилась искорка надежды на примирение, но конец встречи опять прошёл на повышенных тонах. Дома Толстая записала: «У Сергея. Мир и опять». Последнее слово означает возобновление разговора о разводе.

6 декабря Толстая в клинику не пошла, а передала супругу с Катей и Наседкиным следующую записку: «Сергей, ты можешь быть совсем спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».

В этот же день Есенин послал записку редактору Госиздата И. В. Евдокимову, чтобы он никому не выдавал его деньги. А в Ленинград отправил телеграмму Вольфу Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты, 20 числах в Ленинград».

Лечение кончилось. Да и какое это лечение – сплошная десятидневная нервотрёпка.

14 декабря Есенина на один день отпустили домой. Ни спокойного разговора с женой, ни примирения не получилось.

18-го Софья Андреевна решилась навестить мужа, но он не пожелал видеть её. Не принимая жизни без Есенина, она решает оборвать её. У неё было только одно сомнение: боль за мать и брата. Поэтому она решила оставить им письмо-объяснение:

«Мама моя, милая, любимая, это я пишу тебе и Люлиньке.

Я давно думаю о смерти. И я совсем, совсем не боюсь её. Если бы вы знали, как часто я мечтала, что какой-нибудь случай поможет мне. Для меня это было бы огромным счастьем, огромным, больше я не знаю и не хочу. Мне надо сделать это самой, и вот тут-то встаёте вы, и такой ужас и отчаяние нападает, и руки опускаются. Жалость огромная, мучительная, душащая жалость к вам, особенно к тебе, моя мама.

Я думала сделать это, ничего вам не объясняя, пусть бы вы думали, что это минута ненормальности, но знаю, что вас замучают вопросы, сомненья, догадки и вы будете больше мучиться, чем если я скажу вам всю правду. Да, мама, я ухожу… И даже ты, моя дорогая, моя старенькая, седенькая, моя грустная мама, даже ты не можешь меня удержать. Любимая моя, ненаглядная, прости меня, целую твои ручки дорогие, нежные, целую их со слезами и с такой огромной, бесконечной нежностью и благодарностью».

Помешал Толстой осуществить своё намерение уход Есенина из клиники 21 декабря. Сделал он это не окончив полного курса лечения. Его лечащий врач тщетно искал своего сбежавшего пациента по всему городу в надежде вразумить его или хотя бы дать рекомендации на будущее.

Три дня. В 1925 году на углу Кузнецкого моста и Рождественки находилось кафе имажинистов «Мышиная нора». Утром 21 декабря писатель М. Д. Ройзман неожиданно увидел там Есенина. Он сидел за столиком, ел сосиски с тушёной капустой и запивал пивом. Удивлённый Матвей Давидович спросил, как Сергей Александрович попал в эту «нору», ведь он должен находиться в больнице?

– Сбежал! – признался он, сдувая пену с кружки пива. – Разве это жизнь? Всё время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнёшься.

Ройзман поинтересовался, как Сергею Александровичу удалось сбежать. Оказалось, вышел на прогулку в сад и удрал при выходе из больницы первых посетителей.

«Выглядел он плохо, но говорил азартно:

– Сейчас один толстомордый долбил мне, что поэты должны голодать, тогда они будут лучше писать. Ну, я пустил такой загиб, что он сиганул от меня без оглядки!

– Я, Серёжа, кое-что из наших разговоров записываю, – отозвался Михаил Давидович, – и это запишу.

– А мои загибы тоже записываешь?

– Я их и так помню!

Желая его развеселить, я вспомнил, как он, выступая на Олимпиаде в Политехническом музее, читал „Исповедь хулигана“ и дошёл до озорных строк. Шум, крик, свист. Кто-то запустил в Есенина мороженым яблоком. Он поймал его, откусил кусок, стал есть. Слушатели стали затихать, а он ел и приговаривал: «Рязань! Моя Рязань!» Дикий хохот! Аплодисменты!

Смеясь, Сергей напомнил мне: когда в консерватории по той же причине не дали ему читать „Сорокоуст“, Шершеневич, как всегда, закричал во всё горло, покрывая шум: „Меня не перекричите! Есенин всё дочитает до конца!“ Крики стали утихать, и кто-то громко сказал:

– Конечно, не перекричишь! Вы же – лошадь, как лошадь!..

Наверно, с полчаса мы вспоминали курьёзные случаи прошлого, потом из часов выскочила кукушка и прокуковала время. Сергей сказал, что ему нужно идти. Я проводил его до дверей и увидел, как капельки пота выступили на его лбу».