Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

В эти дни она, сирота, вдруг начала много думать об отце и матери, которых совсем не помнила и никогда не видела. Прежде Мардохей часто рассказывал ей об отце, то есть о своем любимом дяде Абихаиле, и также о его старшем брате Аминадаве, который стал её воспитателем после смерти отца. Но он почему-то почти никогда не говорил о матери Эсфирь, об Анне.

Мардохей признавался, что слишком плохо помнил её, так как в свои детские годы почти не обращал на неё внимания, и редко разговаривал с женой Абихаила, которая от природы была очень молчаливой. Анна была очень красивой и терпеливой, а под конец разделила с любимым мужем даже смерть вот что обычно рассказывал Мардохей, только это.

Всякий раз, встречая на дороге красивых женщин, Эсфирь нередко думала про себя: "Вот точно такой же, неверное, была и Анна". Но когда спрашивала об этом Мардохея, тот отрицательно качал головой, и говорил:

"Нет, она была вовсе не такой, твоя мать совсем ни на кого не была похожа".

Лишь один раз в жизни, как раз перед тем, как отвести приемную дочь в женский дом Гегая, Мардохей сказал задумчиво: "Ты стала очень красивой, девочка, теперь ты немного похожа на свою мать, самую малость..."

И тогда Эсфирь задала дезкий вопрос, так как в то время ей, как никогда, нравилось говорить со всеми прямо, с вызовом в голосе: "Ты хочешь сказать, что она была ещё даже красивее, чем я?"

"Да, - спокойно ответил Марохей. - Анна была не просто красивой, но прекрасной. От её склоненной головы под покрывалом словно бы исходило сияние, однажды я своими глазами видел его. Твой отец - он был как большой ребенок, и она относилась к нему, как к своему дитя. Нет, никогда с тех пор не встречал таких непостижимых людей, какими были твои родители".

А вот про Мардохея Эсфирь, изнуренная голодом и тягостным ожиданием, почему-то сейчас вспоминала с горечью.

"И все оттого, что все же я не родная дочь ему, - думала Эсфирь. - И не жена, и даже не родная сестра - иначе он не заставил бы идти меня на верную смерть, а, наоборот, постарался бы укрыть, как постарается спрятать Мару, Вениамина и Хашшува. Я - сирота, и этим все сказано. Господи, я так одинока, и не имею никакого помощника на свете, кроме Тебя! Неужели и ты за меня не заступишься?"

Измученная слезами, Эсфирь совсем потеряла счет времени: она то засыпала, то снова просыпалась, видела темноту за окном, а потом снова свет... В какой-то момент царица вдруг с удивлением обнаружила, что из её тела куда-то ушли и слабость, и чувство голода, исчезли все до одной обиды, и даже страх перед царем. Теперь она не только о себе, но и других людях страдающих, слабых, беззащитных - почему-то вспоминала с великой неохотой, словно бы они мешали ей думать о главном.

"Неужели Он допустит уничтожение своих чад? Ведь Он же так всемогущ и справедлив? - спрашивала себя Эсфирь. - Я слышала, что Ты, Господи, избрал Себе Израиля из всех народов в наследие вечное. Да, ныне мы согрешили перед Тобой, разгневали Тебя сильно, и за то, что наши предки славили чужих богов, Ты передал нас в руки наших врагов. Но этого мало - враги не удовольствовались нашим рабством, а решили совсем нас истребить, стереть с лица земли Твое наследие. Скажи, неужели Ты это допустишь и не обратишь злые замыслы против самих же злодеев и главного наветника против нас, Амана Вугеянина, не предашь позору?"

Вдруг Эсфирь заметила, что в комнате, на её любимой низкой скамеечке, сидит незнакомая женщина, и смотрит на неё с печалью в глазах, слегка покачивая головой. Женщина эты была одета в нарядное белое платье, светлое покрывало, расшитое золотыми нитями, прикрывало её темные волосы, но несколько непокорных прядей все же выбились наружу, как обычно случается при торопливой ходьбе. И вместе с тем незнакомая женщина сидела напротив Эсфирь с таким видом, словно она и вчера точно также здесь сидела, и третьего дня, и - всегда.

Эсфирь оглянулась: все это время она не отворяла двери, и непонятно было, как вообще незнакомка смогла очутиться в комнате. Может, её незаметно впустил сюда кто-то из слуг, пока царица молилась? Но - зачем? С какой целью?

Одеяние женщины и её величавая осанка говорили о том, что она была не из служанок, а принадлежала, скорее, к знатному роду.

- Кто... кто - ты? - первой нарушила молчание Эсфирь, слегка заикаясь. - За-зачем ты здесь? Как тебя зовут?

- Зачем тебе знать мое имя? - загадочно улыбнулась женщина.

- Но... ты ведь Анна, моя мать? Ведь так? - догадалась царица.

- Может, и так, - сказала женщина неопределенно. - Ты звала меня, я пришла, и теперь вижу, как тебе плохо, бедная моя девочка. Я вижу, как ты боишься говорить с царем, как сильно терзаешься.

- Надо же, тебе ничего не надо рассказывать, ты и так все знаешь, удивилась Эсфирь.