Еще один шанс

— Ой, худо, благодетель! — юродивый вмиг осознал содеянное и испуганно бухнулся на колени. С причитаниями пополз в сторону юнца. Его косматая голова затряслась от внезапно возникшего припадка. — Не гони, батюшка. Бес попутал! Ох, моя бедная головушка! Исправлюсь. Искуплю. Буду больше… как ты там это слово называл… — репетировать. Дай время… Я тебе таких татей найду — просто пальчики оближешь. Самых упитанных, лучших, страшных, самых… коих земля — матушка даже носить боится… Нет! Я сам соберу ватажку душ на пятьсот и ям с заборами, да неприступными заборами понастрою. Я всё сделаю, как ты хочешь… — только не гони. Куда же я теперяча… больной, круглый сиротинушка, без семьи, без работы… Родителей моих хворых хотя бы пожалей… детушек малых… жёнушку — красу лебёдушку — ведь ей рожать скороча…

— А-а-а, хорошо. Будь по твоему, — «сопливый» командир протянул, согласившись на уговоры. — Красиво поешь, чертяка — талант! Работал бы так — как языком треплешь. — Он быстро вернулся в веселое расположение духа. — В последний раз прощу твое самоуправство. — Рыжий юнец задумчиво посмотрел на Гришку. Хитро прищурился. Повернул голову в сторону и резко произнес. — Федор.

— Я, — к нему подошел «большой ком» снега.

— Доложи обстановку.

— Повязали двадцать два человека. Из них четыре бабы. Захвачено восемь лошадей. Пять телег. Двое саней. Одна карета со скарбом.

— Гришка, вот после таких слов я тобой недоволен снова. — Юноша вновь изменился в лице. — Ты, что шельмец голопузый, не мог банду по крупней выбрать или хотя бы оружия, чтобы у них было поболее, посовременнее? Пищали, там или мушкеты? А про пушки — я вообще молчу! Наверное это из области фантастики? Ну, чего молчишь, артист драный? Что скажешь?

— Виноват, кормилец! — работник невидимого фронта снова повалился на колени. — Только запужали вы всех. Так накрутили хвоста извергам, что нормальные тати тагановские караваны за семь верст обходят. Шарахаются по сторонам от имени вашего — как черти от ладана. В другие места спешно сбегают. А те, что остались — так то — худородье и мелочь голопузая. Да и откуда у них пушки? Чай они не боярское войско. Им есть нечего, а ты говоришь пушки!

— Да, не порядок, — подросток снова хитро посмотрел на связанного Ваньку разбойника. — Не дело моим бойцам по лесам, да болотам голодных мужиков гонять. — Он задумчиво прикусил губу. Взял паузу. — Надо, что-то придумать…

Глава 3

Якобс Элисон и Арчибальт Мэтс сидели за крайним от двери столиком в придорожной харчевне. Это была последняя харчевня на старой объездной дороге, ведущей из Москвы. Тесное, закопченное помещение похожее на острог было последним «островком жизни» на долгом, бескрайнем пути оторванных от Родины иноземцев.

В углах, в высоких поставцах, горели пучки лучин, наполняя густым, едким дымом комнату и застилая им низкий потолок. От людского дыхания пламя светильников колыхалось, бросало зловещие тени на все, что происходило внутри. Справа в углу находилась широкая печь с черным зевом. Красный отсвет заливал от неё пол-избы. У печки стояли рогачи и горшки с едою, над челом какая-то добрая душа повесила «прокисшие» портянки. В душном воздухе заведения пахло прелью, мятой, сырой кожей, людским потом, образуя смрадную атмосферу «теплой, дружественной обстановки».

Напротив иностранцев, за соседним столом расположилась группа людей, явно «мирной» профессии, что было заметно по их грязной, рваной одежде и колюще-режущим предметам, выпирающим из под неё. Они не спеша пили из больших глиняных кружек хмельную брагу и, затаив дыхание, внимательно слушали косоглазого рассказчика, чей громкий визгливый голос доносился и до иноземцев.

— И вот, когда мы стали проезжать развилку у Черного болота… — косматый уродец вытянул из под шубы, одетой на голое тело, свои длинные грязные руки. Резко вскинул их вверх и с остервенением начал трясти ими, показывая ужас пережитого ранее события. Он громко запричитал, отдельно выделяя в каждом слове букву о. — Охо-хо-хо, и вдруг неведомо откуда потянуло могильным холодом, запахло вонью и плесенью…

Рассказчик страшно как будто от зубной боли сморщился и изогнулся. Хруст костей разнесся по залу, напомнив треск костра, в который подкинули еловые ветки.

— И застонала мать сыра земля, и заскрипели стары сучья на деревьях, и завыли волки голодные где-то в лесу пронзительно. — Гришка внезапно выкатил глаза, часто задышал, а затем начал трястись и заикаться. — Т-т-тут же, откуд-д-да не возьмись п-п-подул сильный ветер, и начали п-п-падать д-д-д-еревья…

— Осподи, вот страсти-то! — женщина сидевшая в дальнем углу харчевни не выдержала «правдивого» рассказа, испуганно начала креститься. — Свят, свят, свят… — испуганно, проговорила. — Грешны, мы! Грешны, о Господи!