Еще одна чашка кофе (СИ)

Помнишь, раньше, в той другой — довоенной жизни, я иногда говорила тебе, что мне бы хотелось большей романтики в наших отношениях и большего внимания от тебя? Сейчас я понимаю, какая это была глупость! Теперь я была бы счастлива просто сидеть с тобой рядом и смотреть, как ты пьешь чай или читаешь свои книги, пропахшие табаком. И больше мне ничего не надо.

Коля, знай, что я любила тебя и люблю. И еще знай, что я была счастлива с тобой каждый день, каждую минуту и благодарна тебе за все. Ты и Таня — самое дорогое, что у меня есть.

7 января

Сегодня так холодно. Очень холодно, Коля…

Я бы хотела теперь вернуться хотя бы в один день нашей благословенной жизни. Ты помнишь лето, наш любимый Павловск, вечера на веранде, день рождения Тани?

Написала и остановилась — рука ослабла, теперь и писать-то тяжело. От холода и слабости кружилась голова.

По комнате, как снег за окнами, пролетали воспоминания — вот они с Олей в детстве наряжают елку («Оль, надо принести лестницу — повесить звезду на макушку!»), или мама разрезает на Рождество пирог «Двенадцатой ночи» (об этом думать не нужно, вообще о еде не надо, ни к чему это), или они с Колей укладывают под елку новогодние подарки для Тани.

Все-все, не могу больше.

Ксения помахала рукой, словно отогнала воспоминания, и легла на кровать. Слабенькая она теперь и такая легкая — легче пуха одуванчика.

9 января

Коля, прости меня за такое бессвязное письмо. Мысли путаются — их так сложно собрать.

Вот самое важное. Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой состарились вместе и увидели Таниных детей. Но если это не сбудется, и я не смогу быть с тобой, ты, пожалуйста, живи за нас обоих и будь счастлив, Коля…

12 января

И знаешь, несмотря ни на что, я верю, что смертью все не кончается, и что мы обязательно встретимся.

Почерк у нее изменился — рука дрожит, сможет ли Коля потом разобрать эти каракули?

Да, надо бы продумать, как поступить с этим письмом. Она не хотела, чтобы оно попало в чужие руки — ее письмо предназначено только Коле.

Ксения согрела воды из последних запасов, бросила в кружку щепотку корней одуванчика — буду пить «кофе», как учил Коля.

Глоток, еще глоток… Ей вдруг вспомнилось, как однажды летом, в Павловске, они с Колей и маленькой Таней, втроем шли по лугу, и Таня, обрадовавшись нежному ковру из одуванчиков, стала дуть на цветы, и тысячи белых парашютистов полетели по белому свету.

Ксения еще отпила горьковатый напиток.

А может быть, три их счастливые тени так и остались в том дне? Идут по нескончаемому лугу, солнце светит, летит одуванчиковый пух. Ведь даже легчайший пух одуванчика не исчезает — падает в землю и прорастает… И разве могло исчезнуть то огромное счастье, потеряться, пропасть? Нет, конечно. Оно тоже изменилось — проросло во что-то.

15 января

Вот и все, Коля.

Твоя Ксения

Сил писать больше не было. Силы оставались только на то, чтобы лежать и смотреть в щель окна, напротив кровати, как падает и падает этот равнодушный — никого не спасет, не обогреет, не защитит — снег.

Но какой же он красивый…

Смотреть и смотреть.

Засыпать.

Спи, Ксюта.

КНИГА 2. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 10

ГЛАВА 10

НИКТО НЕ СТАЛ ВЫБИРАТЬ

Париж

1942 год

Хозяйка маленького ателье в квартале Маре — эта эксцентричная русская, как называли ее соседи, — вела двойную жизнь, и мало кто из этих самых соседей мог догадаться, что с некоторых пор русское ателье превратилось в центр борьбы с немецкой оккупацией. Помимо швейной машинки, в ателье теперь была и печатная, на которой Ольга часами перепечатывала военные сводки и воззвания, и радиопередатчик для связи с товарищами. Здесь, в ателье, она встречалась со связными подпольных групп, здесь укрывала скрывающихся от немцев евреев, коммунистов, подпольщиков.