Еще одна чашка кофе (СИ)

Ареста она не боялась. Страшно ей было только за сестру, родной осажденный Ленинград, а о себе не думала. Это была ее личная война против фашизма, против врагов, которые оккупировали Европу, осаждают Ленинград, бомбят русские, украинские, белорусские города и села. Война за мир, свободный от нацизма. И отчасти это была ее война против собственной трусости, ибо с годами Ольга пришла к выводу, что ее нынешнее абсолютное одиночество и все последующие после эмиграции потери, включая главные — Родины и Сергея, есть следствие неверного решения, принятого в тюремных стенах ЧК, в день, когда она решила бежать с Клинским. И хотя за эти годы она тысячу раз повторяла себе, мертвому Сереже, что у нее тогда не было выбора — легче не становилось.

Единственное, что ее теперь волновало, — война с немцами.

В отличии от Клинского, все вернее погружавшегося в хандру, считавшего, что война затянется надолго и что финал ее не известен, Ольга верила только в один возможный исход: Советский Союз (для нее навсегда — Россия) — выстоит и победит Германию.

Слушая сводки с фронта, Ольга кричала своим хриплым басом, так, что Клинский вздрагивал:

— Наши-то! Наши бьют гадов! Ты понял, да, это же переворот в войне?!

— Кто «ваши», Леля? — усмехался Клинский. — Не большевички, часом?

— Наши — русские! — отмахивалась Ольга. — Вот увидишь, все увидите, Россия победит, наши дойдут до Берлина и возьмут его!

С самого начала войны она как заклинание, как молитву повторяла слова, еще в детстве услышанные от отца. «Иные с оружием, а иные на конях, мы же имя Господа Бога нашего призываем; они повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо». Я знаю, папа, я помню. С нами Бог и правда!

«Ленинград выстоит, слышишь, Ксюта!» — говорила Ольга, веря, что сестра слышит ее.

Хотя Париж так и не стал ей родным (ее сердце осталось в Петербурге), Ольга любила этот город: его музеи, улицы, крыши, парки, кафе, его неповторимый шарм. За годы своей парижской жизни она исходила Париж вдоль и поперек, измерила долгими прогулками каждый квартал и, кажется, куда как хорошо изучила город, однако же теперь она его не узнавала. С приходом немцев в Париже что-то изменилось. При этом внешне город был так же красив (о войне напоминало немногое, разве что таблички с указателями «Бомбоубежище»), но изменилось что-то в его духе, в самой атмосфере. И русская эмигрантка чувствовала это острее иных, в одночасье ставших пацифистами парижан, заявлявших о том, что они согласились на немецкую оккупацию потому, что они в принципе против любой войны.

Немцы вели себя в городе как хозяева, а парижане делали вид, будто ничего не происходит. Проходя мимо площади Республики, где духовой оркестр играл бодрые марши, Ольга кривилась и ускоряла шаг: невыносимо слушать, это же похоронные марши по вашей совести!; завидев очередной немецкий плакат, разъясняющий населению, что немецкая армия защищает Европу от большевизма, она в бешенстве его срывала. Вечерами она твердила мрачному Евгению, что она не понимает этой «нежной оккупации» и постыдного, с ее точки зрения, поведения французского правительства.

Противоречие между осажденным, но не сдающимся Ленинградом, непокоренными ленинградцами, и сытым, благополучным Парижем, парижанами, ведущими привычный, размеренный образ жизни, казалось ей очевидным и горьким.

В то же время Ольга знала, что есть и другая Франция. И есть отважные французские летчики, воюющие с немцами, есть ее товарищи по Сопротивлению. И она выбрала для себя быть частью этой несдающейся Франции.

* * *

Грозовой, роковой сорок первый год провожали вдвоем с Клинским.

В полночь Ольга подняла рюмку водки и хотела сказать традиционное «Будем здоровы и великодушны!», но махнула рукой и молча выпила залпом.

Так и сидели в тишине.

Потом Клинский налил себе шампанского и поднял тост:

— За тебя, Леля!

Ольга пожала плечами — как тебе угодно.

— Знаешь, а я помню, как увидел тебя в первый раз, у Щербатовых, — вдруг начал Евгений, — я стоял в гостиной, дверь распахнулась, и выбежал черт в платье! Орет, хохочет, бешеный норов, темперамент, глаза горят, волосы разметались. Я захотел тебя в ту же секунду! Навязчивое желание! — он усмехнулся. — Эрот играет ради забавы, и гибнут сердца. Экая пошлятина, право!

Ольга молчала — ей не нравился этот вечер воспоминаний.

— Я вот думаю, кой дьявол меня понесло в тот вечер к Щербатовым? — не унимался Клинский. — Мог бы поехать в ресторан или к подружке, была у меня об ту пору женщина, тихая, милая, любила меня, как кошка; я к ней и собирался, так ведь свернул с полдороги, поехал к Щербатовым, где меня настигла стихия по имени Леля.

Ольга зевнула: скучно все это — нафталинные воспоминания, сожаления.

— Я пойду спать!

Он попытался удержать ее:

— Посиди со мной еще!

— Спокойной ночи, Евгений!

Ольга закрыла дверь в свою спальню; спать с Клинским она перестала еще год назад. Она знала, что у него время от времени случались интрижки, да Евгений и не скрывал их, но при этом (хотя она ни о чем его не спрашивала — ей было все равно) говорил: «Ничего серьезного, Леля, ты же знаешь, я однолюб».