Еще раз о литературной шутке (собрание эпиграфов)

В этой связи позволю себе высказать следующую, признаюсь, рискованную гипотезу. Между «вторым» «Камнем» (1916 года) и «Tristia» хронологического разрыва практически нет, между тем разница между сборниками очевидна и явственно ощущалась современниками. Среди прочих отличий нужно отметить и то, что в «Камне» вообще нет любовных стихов. С большой натяжкой можно счесть относящимися к женщине стихотворения «Невыразимая печаль» и «На перламутровый челнок» (второе вошло в «Камень» только в составе сборника «Стихотворения»). Стихи, явно обращенные к женщине, — это, как кажется, только лаконичные «Из полутемной залы вдруг» и «Нежнее нежного», а также «Ахматова» («Вполоборота, о печаль…»); последнее, несмотря на появление имени Федры, перекликающегося с «Tristia», едва ли может быть названо любовной лирикой[10]. Не случайно эту особенность раннего Мандельштама подчеркивает сама Ахматова (по гипотезе, когда-то высказанной Ал. Морозовым, — скрытый адресат всего сборника «Tristia»): «Но Осип тогда еще „не умел“ (его выражение) писать стихи „женщине и о женщине“. „Черный ангел“, вероятно, „первая проба“»[11]. Иными словами, «Камень», как выразился С. П. Каблуков — «чистейш[ая] и целомудреннейш[ая] сокровищниц[а] стихов»[12].

«Tristia» же начинается со стихов о страсти дикой и бессонной (а именно, об инцесте — ср. позже тему «Вернись в смесительное лоно»), а далее сразу же следует «Зверинец», отвечающий, как известно, на «Германию» Цветаевой, т. е. открывающий цикл обращенных к ней стихов[13]. Эту разницу опять-таки констатирует Ахматова: «Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой. Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская <…> Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался — 

еще не умел писать любовные стихи. Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи; третьей — Саломея Андроникова»[14], через абзац она продолжает: «В начале революции <…> он был одно время влюблен в <…> Арбенину <…> писал ей стихи („За, то что я руки твои…“)». Далее, после упоминания О. Ваксель и М. Петровых, говоря уже о другом, замечает: «Кроме изумительных стихов к О. Арбениной в „Tristia“»[15], а еще ниже перечисляются стихи, обращенные к самой Ахматовой[16]. Таким образом, на протяжении нескольких абзацев перечислены все адресатки стихов в «Tristia» и подчеркивается, что в «Камне» (или в период «Камня») их не было, кроме самой Ахматовой[17].

По существу то же признание («сам горько жаловался») присутствует, во всяком случае, как одно из возможных прочтений, в стихах самого сборника «Tristia»: «Сначала думал я что имя — серафим, / И тела легкого дичился, / Немного дней прошло и я смешался с ним». Отголоски темы целомудренности, в комической ее трактовке, находим и в сюжетной роли «Дона Хозе делла Тиж Д’Аманд» и его пародийных репликах, например:

Суламифь.

Я напою вас, если вы любовник <…>

Тиж Д’Аманд.

Любовной лирики я никогда не знал,

В огнеупорной каменной строфеО сердце не упоминал <…>Маятник душ — строг,Качается глух, прям,Если б любить мог…

Суламифь.

Кофе тогда дам[18].

Заметим, что реплика пародирует не только «Сегодня дурной день» («О, маятник душ строг — / Качается глух, прям»), но и «Я ненавижу свет» («Там — я любить не мог, / Здесь — я любить боюсь»). В таком же духе (к тому времени уже, видимо, традиционном и явно устаревшем) была шутка Г. Иванова:

Чтоб вызвать героя отчаянный крик,Что мог Мандельштам совершить?Он в спальню красавицы тайно проникИ вымолвил слово «любить»[19].