Эшелон на Самарканд

Уехать! Уехать!

– Товарищ начэшелона! – испуганный машинист маячит на путях, нелепо придерживая штаны (не смог в темноте застегнуть ремень, штаны кое-как натянул, а куртку не успел, так и прибежал в одном исподнем верхе). – Уголь утром обещали, может, подвезут еще…

Сестры в пальто поверх ночных рубах скачут по рельсам.

– Немедленно прекратите разбой! – голос Белой рядом.

Уехать! Уехать!

Проснулись собаки – сперва ближние, затем дальние, – лают ошалело, все более возбуждая друг друга.

Ночной смотритель вокзала – старикашка в форменном кителе – растерянно топчется по перрону, тряся седыми лохмами.

Чох! Чох!

Край неба уже алеет, наливается утренним светом. Вот и солнце взошло.

– Отнимите у него топор!

– Чтобы он тебя этим же топором – пополам? Дураков нет!

– Да бегите же за начальником станции! Этот психический сейчас тут все в капусту порубит.

– Господи, пресвятая Богородица!..

Уехать! Уехать!

Разжарило – не то от солнца, не то от работы. Перекидывая топор из руки в руку, Деев сбрасывает бушлат и работает в одной рубашке – подрубает осокорь уже с другого бока.

Чох! Чох!

– Стой, дурак! – голос издали.

Со стороны города бежит-спотыкается начальник станции в окружении пары доброхотов, что сообщили ему о происшествии.

Но Деев не слушает. Упирается в подрубленный ствол спиной, а в землю ногами. Напруживает мышцы, толкает плечами дерево. Осокорь трещит и валится – чуть не навстречу спешащему начальнику.

Дерево падает аккуратно: меж вокзальным зданьицем и складскими избами, не задев ограждения и скамейки. По бокам вздымается бурая пыль вперемешку с мусором, обсыпает отпрянувших зрителей.

– Эх! – только и может выкрикнуть начальник станции.

А Деев уже обрубает со ствола сучья: чох! чох!

Уехать! Уехать! – ветки звенят и отскакивают с тополя одна за другой.

– Собирай давай! – командует Деев машинисту. – И раскочегаривай машину. Я пока еще нарублю.

Тот – рохля бестолковая! – мнется, не решается на людях присвоить добычу.

– Ты что бесчинствуешь, ирод?! – начальник станции расталкивает столпившихся. – Думаешь, если везешь гол-детей, так тебе все дозволено?

Только к Дееву не подойти – топор свистит в воздухе, как умелая коса в сенокос.

– Некогда мне с тобой разговаривать, – бросает Деев через плечо в перерывах между ударами. – Не можешь помочь, так не мешай.

– Да я из-за твоих детей весь город с ног на голову поставил! Половина горЧК сегодня ночь не спала, топливо тебе добывала!

Деев, с топором в одной руке, хватает другой с земли обрубленные ветки и сует в руки растерянному машинисту:

– Кому велено, собирай, не телись!

Тот корчит рожу, не решаясь ни ослушаться командира, ни унести дрова в эшелон.

– Да вот оно уже, твое топливо, будь ты неладен! – Начальник станции тычет ладонью в сторону городских домов, откуда тащится-трясется груженная основательно телега.

Везет огромный стог – не сена, а каких-то досок и палок, что торчат во все стороны лохматой кучей и, вздрагивая на ходу, едва не падают с воза. Кобыла переступает медленно – еле волочет груз, возница шагает рядом, ведя ее под уздцы.

– Если б не дети, ни щепки бы тебе не отдал! Упек бы в милицию вредителя!

Доски и палки – бывшая мебель: наспех разломанная, чтобы больше уместилось на возу, и дорогая. Сверкают в утренних лучах гнутые ножки, звякают разбитыми стеклами дверцы буфета. Много мебели – не одного хозяина раскулачили нынче ночью, и не двух, а нескольких.

И надо бы сказать что-то расстаравшемуся добытчику – повиниться за погубленный осокорь или просто поблагодарить. Или хотя бы взглянуть на него по-человечески. Но – не остановиться никак, и Деев продолжает рубить, выбрызгивая из-под лезвия древесную мякоть: чох! чох!

– Спасибо, товарищ, – говорит Белая начальнику и жмет ему руку – крепко, по-комиссарски. – Мы сейчас разгрузим телегу.

– А с этим-то что? – робко напоминает машинист, кивая на ветки.

Начальник только рукой отмахивает горько: да забирай уже, чего там…

Сестры таскают через пути мебельные обломки. По двое и по трое, неумело ухватив резные гардеробные дверцы или разломанные пополам столы, они семенят по шпалам, то и дело спотыкаясь и роняя ношу. И вдруг становятся очень похожи – старые худые женщины, замерзшие на ветру, будто и правда сестры.

Уехать! Уехать!

Начальник станции носит порубленные Деевым дрова в “гирлянду” – вздувая жилы и беспрестанно матерясь, в одиночку тягает чурбаны к тендеру.

Пышет паром и искрами раздухарившийся паровоз.

А Деев всё рубит…

Как вдруг – нечего рубить! Он оглядывается растерянно: и правда, было дерево, да все вышло, не осталось ничего. И из людей вокруг никого не осталось, только ползают по земле бабы-беженки, собирая в горсти разбрызганную вокруг щепу и опасливо поглядывая на Деева.

С топором наперевес бросается к “гирлянде”.

Как это нечего рубить?! Да вот же – россыпь мебельной рухляди, руби и руби хоть до ночи! С облегчением Деев вскакивает на тендерную площадку и с размаху вонзает лезвие в наборную древесину: чох!

– Хватит убивать себя работой! – Белая где-то позади.