Эшелон на Самарканд

Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят…

Дышат слабо и часто.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божиими…

Некоторые бормочут что-то, но голоса уже — осипшие, как у стариков.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное…

У всех на лицах — страдание.

Блаженны вы, когда будут поносить вас, и гнать, и всячески неправедно злословить…

— Кто это поет? — шепчет Карачун, когда Деев наклоняется к нему поправить одеяло из набитого травой мешка. — Ангелы?

— Нет, — отвечает Деев. — Не ангелы. Вовсе даже не ангелы.

Раскрыв писание, священник читает из книги. Густой поповский голос произносит тексты ясно и громко, однако вникнуть в смыслы Деев не умеет, уж слишком заковырист евангельский язык. Разбирает лишь отдельные слова — про совершаемую казнь, про распятых разбойников и как поили кого-то вином с желчью и уксусом. Казаки же внимают — еле дышат, будто понимая всё до последнего. На глазах у многих блестят слезы.

Дети же умирают, думает Деев. Вот они, рядом, только руку протяни. А эти — про чужую смерть слушают и слезы над ней льют. Это — как?

Отчитав евангелие, священник принимается возносить молитвы о страждущих — в длинном списке Деев улавливает и упоминание о болящих в эшелоне детях. А Гаяна Коммунара как раз в это время берет икота — долгая, мучительная; и все моления перемежаются его иканием напополам с плачем.

Одно пение сменяет другое. Литургия длится и длится.

Мемеля то и дело появляется в вагоне: проталкивается через поющую толпу и меняет траву под лавками на свежую.

Аллилуйя! — грозно взывают мужские голоса.

Аллилуйя! — тонко отзывается сестра-попадья.

Нестерпимо хочется грянуть «Интернационал». На худой конец просто крикнуть во всю глотку — и прервать голосящих. Еще одна такая невыносимая минута — и Деев крикнет, крикнет непременно… Но Соня Цинга выпрастывает из-под тряпья руку и протягивает вверх — не тянется к чему-то, а просто водит ладонью по воздуху в забытьи, — и стоящий рядом казак берет эту невесомую ладошку, сжимает ободряюще своей ручищей, даже не опуская на девочку глаз и не прекращая молитву. И Деев почему-то — не кричит.

Когда рты начинают петь «Отче наш», вместе с остальными поет и Буг.

Дед, и ты тоже с ними? — не верит Деев. — Да я ж тебя ударю сейчас!

Фельдшер сидит у лавки, на которой колотится в ознобе Овечий Орех, — крепко, но бережно прижимает мальчика к нарам, а сам раскрывает губы в такт молитвенным словам. Начальнику не отвечает.

Наконец пения-причитания заканчиваются. Приподняв над головой и всем показав большую и тяжелую на вид чашу, священник приглашает паству к причастию.

Толпа приходит в движение: люди проходят меж нар, образуя медленное течение к алтарю и обратно, — по одному, начиная с атамана в белой бурке и до самого последнего казака, приближаются к чаше и выпивают из нее по глотку, а после целуют чашу. Среди целовальников — и сестра-изменщица.

— Ссажу с эшелона, — вслух думает Деев. — На первом же полустанке ссажу.

— Не страдайте, уже мало осталось, — отзывается Белая неподалеку.

— Ты что же, знаешь тут про все?

— Я вам эти псалмы-антифоны наизусть потом спою, вместо колыбельной.

— Братцы, родные мои, подойдите поближе, — произносит поп внезапно на простом и понятном русском языке.

Кончилась обедня, понимает Деев. Дождался-таки, вытерпел. Отмучился.

— Мы совершили нынче не обычную молитву — потому что при свидетелях и потому что прощаясь. — Казаки плотно сомкнули ряды, почти сблизив лохматые головы, да и говорит священник тихо, но голос его столь басовит и мощен, что слышен по-прежнему во всем вагоне. — Скоро мы разойдемся в разные стороны и вряд ли уже увидимся на этом свете.

— Мамочка! — пронзительно кричит Овечий Орех. — Мамочка моя!

Деев бросается к Ореху — того по-прежнему придерживает Буг, но тело мальчика разметалось по лавке широко, и фельдшеровых рук уже недостаточно. Деев падает на колени у лавки и помогает деду.

— Вы слышали слово Божие, — доносится от алтаря. — Слышали, как страдал наш Господь, умирая на кресте, — когда все его ученики разбежались, когда распятые рядом другие разбойники посылали ему проклятия, а первосвященники глумились и издевались. Им важно было не просто убить Христа, а чтобы смерть эта случилась на глазах у всех и стала бы знаком проклятия, ибо Бог не захотел сохранить жизнь своего сына и посланника. Смерть Христа была задумана и претворена не только для Христа, но и для свидетелей.

Тощее мальчишечье тело изгибается скобкой, из горла фонтаном брызжет вода, глаза закрыты. Деев грудью ложится на колени больного — иначе не удержать: Орех так сильно дергает конечностями, что едва не сбрасывает с себя взрослого.