Эшелон на Самарканд

Он приподнимает голову, чтобы стать ближе к круглому и прекрасному лицу. Она смотрит на него с нежностью: отдыхай, раз устал. И столько тепла в ее глазах, что тепло это перетекает в Деева, наполняет силами бездвижные конечности. Он опирается о саксаульные лапы одной рукой, второй. Напруживает мышцы, вытягивая себя вверх — к солнцу, что палит вовсю, к Фатиме, что глядит на него безотрывно, — и встает. Она ведет бровями — ну же, еще! — и он переставляет затекшие ноги, как костыли. Еще и еще — шагает по лесу.

Бедра и голени — как столетние, еле в силах мышцы сопрягать, хорошо, туловище не роняют. Колени сгибаться разучились. Но ковыляет Деев — чуркой нестроганой, коряжиной саксаульной, а ковыляет. Древесные тела мертвы по-прежнему, а он — ожил.

Деев с усилием распрямляет спину, окидывая взглядом верхушки деревьев: дебри без конца и края, во все стороны. Сколько же брел он вчера, что оказался в такой чащобе? И сколько будет выбираться обратно? А сколько бы ни было! С тобой, Фатима, век бы шагал.

Ее полное и гибкое тело мелькает впереди — извивается, как саксаульный ствол, исчезает за окорёнными спинами и появляется вновь. Не спеши, просит он. Ловит пальцами длинные косы — крепкие, как ветви, — всегда хотел и не смел, а тут вдруг расхрабрился. Изящная голова не оборачивается, не ждет ковыляку Деева — и косы выскальзывают из его неловких пальцев.

Думаешь, не смогу догнать? А вот посмотри-ка! Он тоже прибавляет ход — разошедшиеся ступни перебирают увереннее и несут, несут его за быстроногой женщиной. Наконец они идут вровень — долго, молча, огибая коряги и изредка улыбаясь друг другу.

А дед наш влюблен в тебя. Знаешь про то, Фатима? Он, когда с тобой разговаривает, еще держит суровость. А чуть ты отвернешься и уходишь — вслед тебе глядит и румянцем покрывается, как школьница-первогодка. Даже шея краснеет — не ярким румянцем, а нежным, под загаром едва видать. И если спросить его о чем-нибудь в такой момент — непременно вздрогнет и переспросит: ничего не слышит, когда на тебя глядит. Я проверял, много раз…

Лицо у женщины гладкое и спокойное — сразу и не поймешь, что думает. И кожа гладкая, еле смуглая, как древесная мякоть, сияет на солнце. И стволы саксаулов сияют, ей под стать.

Я его жалею как брата, Фатима. Куда ему любить, у него же не то что голова — волосы в носу и те седые! Уши за семьдесят лет огромные отросли, как грибы. А может, зря жалею. Может, оттого он и сильный такой до сих пор, что любовь его держит. Не ест, не спит уже которую неделю, а силища — прежняя. Самый сильный в эшелоне…

Деев шагает ходко, только хворост под башмаками хрустит. От этого быстрого движения, и от яркого солнца, и от близости дорогого человека такая вдруг внутри образуется смелость, что он говорит из самого сердца — все говорит, до последнего.

Наверное, и я влюблен в тебя. Только чувство это чистое — чище не бывает, поверь. Назвал бы другим словом, да не нахожу. Хочу на коленях перед тобой стоять и обнимать. Хочу лицом в тебя упасть и дышать тобой. И чтобы ты меня по голове гладила, как нынче утром. А больше мне от тебя ничего не надо…

Саксаульные кроны жидкие, метелками, и оттого тень в роще тоже жидкая — падает на лицо женщины легкими серыми штрихами и тотчас исчезает. Деев любуется этой мимолетной игрой, на ходу неотрывно глядя Фатиме в лицо, до того осмелел. А ноги несут сами, не спотыкаются и не скользят.

Смотрю на тебя — и хорошо мне, Фатима. Когда ребенка какого-нибудь по макушке треплешь — будто меня. Когда Кукушонка тетешкаешь и к груди прижимаешь — будто меня. Все, что ты делаешь и что говоришь, — будто для меня. А когда голову наклоняешь, то все твои сединки в проборе видно, — и такие они красивые, что пальцем тронуть хочется.

Маленькая ты. Уж на что я невысокий, а и для меня ты — маленькая. Поднял бы на руки и нес. Наверное, и дед о том же мечтает, когда вслед тебе смотрит: рядом с ним ты и вовсе синица возле медведя, он тебя на одном плече унесет…

Саксаульная толпа приседает, редеет — деревья мельчают и разбегаются друг от друга, все дальше. Вот уже и опушку видать.

Думаешь, юбочник я и сволочь последняя, если в постели с одной женщиной кувыркаюсь, а слова нежные другой говорю? Нет, не так все, Фатима. Не сволочь, а большой дурак. Когда Белую обнимаю — и о ней, и о тебе думаю. В одно и то же время — о двоих. И в самую горячую свою минуту никого другого в сердце иметь не могу — только женщину, которую обнимаю, и тебя. Вас двоих.

Комиссар — она же нож, лезвие бритвенное: чуть что — и порезался до крови. Ее любить нельзя, только желать.

А ты, Фатима, — вода. В тебе купаться можно. Тебя пить можно. Тобою чище делаешься. От тебя и уйти нельзя, потому что ты — везде…

Не в силах более сдерживаться, Деев останавливается и ловит Фатиму за кисть, целует в ладонь.

Смотреть на тебя хочу. Голос твой слушать хочу. Песню твою слушать хочу. Спой, Фатима! Мне одному спой. Не Искандеру твоему, не Кукушонку, не деду — мне.