Эшелон на Самарканд

С деревянной балюстрады, опоясывающей весь второй ярус бывшей медресе, смотрела на собрание заведующая Давыдова. Это была хорошая и некрасивая женщина — с толстым носом, редкими волосами, со старомодным пенсне в роговой оправе, торчащим из нагрудного кармана. И пенсне, и суконная блуза, и суконный же сарафан поверх — все это старое и многажды чиненное, а оттого неуловимо уютное. Лет ей могло быть и сорок, и все шестьдесят — для таких возраст не имеет значения.

Деев стоял рядом с заведующей и старательно глядел в сторону.

А на саму Давыдову глядела тысяча детских глаз — карих, рыжих, черных, синих, цвета травы — снизу вверх. Да еще облезлая от старости собака (какой-то пацан держал ее на руках, чтобы в тесноте не отдавили лапу).

Минуту назад, когда Деев только раскрыл створку ворот и голые дети потекли во двор нескончаемым потоком, Давыдова сумела вымолвить лишь одно — изумленное «Господи!». Сначала стояла внизу, растерянно улыбаясь входящим, затем поднялась на лестницу, чтобы лучше обозреть картину и уступить пространство детям, а после и вовсе забралась на второй этаж.

— Сколько вы довезли из пяти сотен? — спросила, когда телега с последними прибывшими показалась в воротах, а детский поток перестал бурлить и замер, запертый стенами со всех четырех сторон.

Деев набрал воздух в легкие и ответил — как в воду нырнул:

— Всех.

— Так не бывает, — еще больше растерялась Давыдова. — На перегоне длиной в четыре тысячи верст и в шесть недель — не бывает.

Смотрела на него пристально, и пришлось ответить на взгляд. Глаза у нее были — блюдца с водой, круглые и светлые. Наивные, несмотря на смятое морщинами лицо и большое старушечье тело.

— А у меня случилось. Теперь и у тебя случится.

— Что же ваш эшелон — заговоренный?

Она все глядела на Деева с высоты своего немалого роста, а казалось, это он смотрит на нее сверху — так обескураженно звучал ее голос и так жестко — его. Но Деев знал, что ошеломили бедную Давыдову не его слова, а вид пяти сотен детей без нитки одежды.

— Просто повезло. Люди хорошие в дороге попадались, помогли.

— Бросьте! Даже у самых опытных эвакуаторов убыль есть, всегда. Сколько детских рейсов вы совершили?

— Это первый.

Блюдца с водой потемнели — взгляд женщины стал строже.

Не верит, понял Деев.

— Говорю тебе, убыль нулевая, — твердил упорно, пытаясь сохранить взятый уверенный тон. — Имеется даже прибыль: один человек, новорожденный, найден в пути. Молоко для него есть, не переживай, мы его вместе с кормилицей привезли.

Ошеломленное лицо Давыдовой стремительно подбиралось: плотнее смыкались губы, выше поднимался подбородок.

Не верит.

Она выцепила из кармана пенсне, насадила на нос и пару секунд изучала детскую толпу сквозь окуляры. А затем подобрала юбку — нелепым старомодным жестом, какой встретишь разве что в кино, — и пошла по ступеням вниз.

Деев потянулся было следом — защитить детей! укрыть от зоркого стеклянного взгляда! — но понял всю нелепость намерения и остался на ступенях.

Давыдова шла через молчаливую толпу, разглядывая прибывших. Протискиваться не приходилось — дети сами расступались перед ней. Большие руки Давыдовой гладили проплывающие мимо головы и плечи, кого-то трепали по щеке. Добрая женщина, невесело отмечал Деев, и детям будет с ней хорошо. Тем, кого примет.

Сделала круг — обошла двор.

— Вы меня обманываете, товарищ, — сказала очень спокойно. — Кого вы мне привезли? Детский дом — для детей из Поволжья. А это Кавказ, — она провела ладонью по затылку бровастого Чачи Цинандали. — Это Алтай, — улыбнулась Жабрею. — Эти с севера… А эти вообще местные! Что же я, по-вашему, детей не видела? Я всю жизнь с детьми!

— Это дети Поволжья, — сказал Деев сухими губами. — Ровно пять сотен, в соответствии со списками. Так что не сочиняй демагогию, принимай.

Лицо заведующей сделалось не строго даже — сурово. (Была в этот момент похожа на Белую, как старшая сестра.) Отвечать не стала, только вздернула гневно подбородок, а после наклонилась к стоявшему рядом Чаче:

— Как тебя зовут, мальчик?

Обращаясь к ребенку, говорила с выражением, а глядела спокойно и проницательно — словно и не она минуту назад по-коровьи хлопала на Деева ресницами.

Да только не помогут все эти штучки: еще в эшелоне Деев строго-настрого запретил детям открывать рты, пока не примут их в детский дом окончательно и не расселят по комнатам.

Вот и молчит сейчас Чача — лупит на Давыдову испуганно черные глазищи и молчит.

— А тебя? — оборачивается к Жабрею.

Как язык проглотил.

— А тебя? Тебя?..

Все клювы захлопнули — все хотят под крышу.

Отчаявшись победить это соборное молчание, Давыдова двинулась к телеге с малышней — знала, где искать слабину. И ведь найдет, с тоской понимал Деев. Мелюзга — народ ненадежный, за ласковое слово самих себя продадут.

— Ну а ты, кроха, будешь мне отвечать? — улыбнулась мальцу-двухлетке, что сидел на краю воза, свесив ноги и терпеливо жуя кулак — дожидаясь окончания проверки.