Эшелон на Самарканд

Мальчишка и ухом не вел, будто не бранились над ним громкие прокуренные голоса.

— Отползай давай, — скомандовал Деев.

Ребенок лежал неподвижно, продолжая глазеть в ответ, лишь ветер пошевеливал серые космы на лбу и отрепья на костлявом теле.

— Может, глухой? — Машинист нагнулся ближе и пощелкал пальцами — без результата.

— Слышишь меня? Руками-ногами шевелить можешь? — Деев присел на корточки рядом; найденыш смотрел так, словно ответит вот-вот, но не отвечал и даже губами не вздрагивал. — Что же нам тебя — как чурбан, откатить с рельсов?

— Сейчас я его лопатой сковырну, — подрядился помощник сбегать за инструментом.

— Не надо, — остановил Деев. — Я сам.

Ладонями поддел мальчишку под шею и под колени, чтобы переложить на обочину. Но не положил — так и держал на вытянутых слегка руках, словно забыл, для чего поднял. Словно опять Сеню-чувашина нес.

— А вдруг заразный? — забеспокоился машинист. — Вы только посмотрите на него! Не заразу, так вшей от него подцепите.

Волосья у пацана и правда были — не лохмы даже, а куст из колтунов. По бурому лицу рассыпаны струпья.

— У нас в эшелоне и так вшей на целую армию. — Деев шагнул со шпал на землю.

Сизая грязь чавкнула под башмаками — в такую грязь и плюнуть не захочется, не то что ребенка положить. Решил отнести на пару саженей дальше, где посуше.

А мальчишка все лупился на него, будто требуя чего-то или вопрошая.

— Ты почему здесь? Откуда? — не выдержал Деев. — Отец-мать есть?

Да какие там отец-мать! Одежонка — одни дыры. Ноги бродяжьи как обуты в мозоли. Этот уже и забыл, когда под крышей ночевал. И когда последний раз ел.

— Куда вы его несете? — голос Белой рядом.

Оглянулся Деев — а он у штабного стоит, у вагонной лестницы, с ношей на руках. Машинист уже в будке шурует, рычагами лязгает. И паровоз уже дышит, сейчас тронется.

Да никуда Деев мальчика не нес! Просто место искал сухое, где человека пристроить. Не здесь же его кидать, в лужу. И не здесь, в болото из глинистой жижи. И не здесь…

— Деев, нельзя! — кричала Белая вслед, свесившись с площадки, а он продолжал брести вдоль «гирлянды», хлюпая по раскисшей грязи и высматривая местечко. — Оставьте мальчишку и садитесь в поезд!

Далеко кричала — не слышно.

Забряцали, напрягаясь, сцепки. Колеса лязгнули по рельсам, и эшелон пополз, тяжело скрипя металлом и деревом.

Деев так и не нашел сухого островка, куда было бы не совестно опустить найденного ребенка. И потому шагнул на проплывающие мимо ступеньки пассажирского с найденышем на руках.

— А ну ссадите огольца! — вылетела из вагонных дверей Белая — растрепанная, запыхавшаяся не то от пробежки по составу, не то от возмущения. — Немедленно прыгайте на обочину и кладите его на землю!

Земля уплывала назад, в пятнах луж и полусгнившей листвы. И белые березы уплывали, и черные липы — медленно, затем быстрее.

— Был же уговор, Деев! Вы эшелоном командуете, я — детьми! И я закрыла посадку — до Самарканда!

— Это вместо Сени, — сказал Деев.

Сперва сказал и только после понял смысл сказанного.

— Не бывает никаких «вместо»!

— А у меня будет.

Белая стояла у входа в пассажирский — высокая, плечистая, — загораживая дверь. Глядя на комиссара снизу вверх, Деев шагнул вперед, словно не видел препятствия, — уткнулся в нее ребенком и нащупал дверную ручку. Белая не отступала, и он тоже не отступал; так и толкались — локтями, грудями, коленями, — рискуя раздавить молчащего пацана и стараясь, чтобы их возню не заметили другие.

Дееву удалось-таки вклинить башмак в дверную щель, а затем и колено, а затем и самому втиснуться в вагон.

— Да поймите вы! — сдалась, тяжело дыша, Белая. — Человек просто умирает, окончательно, навсегда, и никто его не заменит!

Деев не слушал, пробирался по коридорам в штабной.

— Вы же как баба, Деев, — нагнала его уже в купе. — Хуже бабы! Дитя бесхозное увидите и сразу к рукам прибираете! — Не хотела, чтобы ссору их слышали, и прикрыла плотнее дверь, но голос возвысила так, что двери помогали вряд ли. — Вы же детей цепляете, как собака репьи! Шагу ступить не можете, чтобы кого-нибудь не подобрать! Ни воли, ни рассудка — одна сплошная ходячая жалость!

Деев опустил ребенка на свой диван: вот и нашлось местечко сухое. Мальчишка, едва почувствовал под собой твердь, кувыркнулся на пол и забился под диванную полку.

Деев сел поверх, откинулся на спинку и посмотрел на Белую. Впервые он видел ее разгневанной — не ехидствующей или обвиняющей, а задетой за живое. Красива сейчас была удивительно. Еще более удивительно, что комиссар гневалась, а Деев был совершенно спокоен.

— Мы будем решать вопрос коллективно, — сказала и метнулась вон.

* * *

— Нет! — отрезал Буг, едва увидев мальчонку.

Деев кое-как выковырял того из-под дивана и предъявил фельдшеру, но полноценного осмотра не получилось — пацаненок бился в деевских руках как зверек, отчаянно и не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечал, да и вообще на взрослых не смотрел, а только под диван, куда и забился наконец, вырвавшись.