Эшелон на Самарканд

Ты права, решил ей сказать. Очень даже права. Что болезней в поезде боишься, что паек эшелонный бережешь — во всем права. Но ведь и я прав. Если не смогли одного ребенка спасти, почему не спасти заместо него другого? Ведь в «гирлянде» нашей пять сотен мест — почему же хоть одно из них должно пустовать? Разве не преступлением будет везти в Туркестан пустую полку? Оба мы с тобой правые, комиссар. Так бывает. К одной цели идем, одно дело делаем, хотя и смотрим на него с разных сторон. И потому — не злись.

Все решил Деев и все продумал. И когда смолкли в коридоре детские голоса, когда ночь за окном стала черной, а тишина глубокой и долгой, — встал решительно с дивана и раздвинул гармошку.

Два золотых яблока сияли в темноте. Золотые прозрачные капли катились по ним и со звоном падали куда-то вниз, а тонкие золотые пальцы обнимали и обмывали эти яблоки.

Поставив на приоконный столик ведро с водой и наклонившись над ним, женщина мылась — зачерпывала воду и обтирала себя ладонями. Кудри упали на лоб и щеки — лица не видно. Да и ничего не видно — ни шеи, ни плеч, — одни только сияющим светом налитые плоды. И тихо — лишь капли звенят и плещется вода, шуршит о жесть.

Потрескивает керосиновый фитиль, прогорая…

— Ну что же вы смотрите, — говорит темнота знакомым голосом.

Он вошел в эту темноту и взял в руки золотые яблоки. Тяжелые, теплые. И вокруг яблок — тоже теплое. И вокруг него самого, Деева, тоже внезапно все обернулось теплом и приятной тяжестью. И окутало его, и потянуло куда-то — прикрыв глаза и приоткрыв рот, чтобы не задохнуться, Деев нырнул в эту темень.

Исходящее от лампы тусклое свечение дрогнуло, готовое погаснуть, — керосин заканчивался. В слабом свечении этом едва светлел на столе округлый ведерный бок. Едва блестели капли, разбрызганные по лаковой столешнице. Едва лоснилась чья-то бритая макушка, совсем близко.

— Мальчишка здесь, — вновь сказала темнота.

Деев усилием воли вытащил себя, как из тягучего сна, куда-то к свету, вверх, и увидел обращенный на него внимательный взгляд: Загрейка сидел на полу и преданно пялился на хозяина.

— Пошел вон, — прошипел Деев.

Путаясь в завязках, он кое-как спустил босые ноги на пол — когда только успел скинуть башмаки? — и цопнул пацаненка за шкирку, вышвырнул в коридор. Но пока запирал задвижку, тот уже забрался обратно — через гармошку — и вновь оказался рядом.

Деев опять швырнул его в коридор и запер теперь и свою дверь — мальчишка заколотился снаружи, требуя впустить. Шумел громко, и через мгновение Деев сдался, чтобы не разбудить весь вагон.

— Здесь посиди, дура! — уговаривал Загрейку, тыкая пальцем под свою полку, но тот лишь таращился ласково, примостившись у хозяйских голых ног. — Хоть полчаса! Хоть четверть часа посиди!

Громко стукнуло что-то рядом — комиссар забросила в купе к Дееву оброненные башмаки. С треском съехались гармошечные створки, разделяя пространство надвое.

— Сволочь ты, брат, — угрюмо выдохнул Деев.

Поняв, что хозяин теперь никуда не денется, Загрейка зевнул и уполз под диван.

* * *

Назавтра о случившемся не вспоминали — как не было этой черной ночи и сияющего в ней золотого тела.

Комиссар смотрела строго и деловито. С раннего утра, еще до завтрака и отправления, затеяла шмон по всем пассажирским вагонам — прошерстив углы под лавками и батарейные закоулки, обнаружила ворох невесть откуда взявшихся предметов, контрабандой появившихся на борту за прошедшую неделю. Находки были вполне безобидны: игральные карты, порнографические открытки, напечатанные на дешевой бумаге сонники — ни анаши, ни самогона, ни кастетов с бритвами. Всё найденное вернула хозяевам.

Деев помогал: вместе с Белой шарил по половицам и отхожим закуткам. Изредка поглядывал на комиссара, но примет ночного происшествия на спокойном лице не находил. И даже когда обнаружил в щели под потолком стопку непристойных карточек — кружева, колени с ямками, пышные ягодицы и бюсты, — не заметил в комиссарском взгляде и следа воспоминаний о вчерашнем.

А он думал о том — весь день. Голову словно раскололи пополам. Одна половина переживала из-за отсутствия мыла и гигиены в поезде, была озабочена нехваткой топлива, рассчитывала паек на ближайшую неделю, вспоминала Сеню. Вторая — падала в тяжелую и теплую тьму, окутавшую вчера его тело.

Вечером — уже даже и не вечером, а ночью, дождавшись угольной черноты, — он раздвинул гармошку, надеясь на повторение и продолжение сюжета. Но не случилось: не было в комиссарском купе мерцания золота и звона капель, одна только темень и сонное молчание — женщина спала.

И надо бы подойти и сесть рядом. Откинуть одеяло — покрывающий тело бушлат. И все остальное откинуть, что мешает золоту сиять и лучиться теплом. Надо бы… Да никак!

Не решаясь ни зайти к Белой, ни закрыть гармошку, Деев долго топтался по тесному купе, то стягивая гимнастерку, то надевая обратно и застегивая на все пуговицы. Внизу ворохался неспящий Загрейка, готовый следовать за хозяином.