Если бы не ты (СИ)

— Я не буду ходить вокруг да около, — Виталий Романович снял очки, положил их на стол и подался вперёд, сложив руки в замок перед собой, — состояние вашей матери критическое. Объясню, что произошло: инсульт — это катастрофа в организме, и происходит она внезапно. Его нельзя предвидеть. В следствие резкого скачка давления в мозговой артерии случилась закупорка — скопление сгустка крови, стенки артерии не выдержали и она, — он развёл пальцами, — разорвалась. Случилось внутримозговое кровоизлияние, или же попросту — гематома, которая нарушает кровоснабжение в мозге. Поскольку это нарушение поддалось лечению далеко не сразу, нервная ткань получила серьёзные повреждения… Не могу сказать точно, чего вам стоит ожидать. Если ваша мать окажется достаточно сильным борцом и выживет, эта болезнь даст ощутимые осложнения в плане нарушения речи, двигательных функций и, возможно, даже психических процессов.

— Если выживет? — я всё ещё была не в силе переварить услышанное. Если мама выживет, то останется инвалидом до конца дней. Это страшно, ужасно и очень больно. Но ещё ужаснее — это звенящее отчаяньем и непроглядной чернотой слово «если». То есть получается, что может быть и другой исход?

Марк слушал доктора внимательно, поджав губы и сведя брови на переносице, но не задавал вопросов. Взглянув на него, я поняла, что всё, что было сказано доктором несколькими мгновениями раньше — озвучено по большей степени для меня. Марк был уже в курсе плачевного положения вещей.

— А что, — удручённо произнесла я, переводя взгляд от брата к доктору, — может и не выжить?

— Теперь всё зависит от ресурсов её организма, Ева, — ответил Виталий Романович. — Мы сделали всё, что от нас зависело: провели экстренное вмешательство, назначили лечение, но было потеряно много времени, поэтому ситуация довольно тяжёлая.

То, что глубоко в душе я знала, насколько плохи дела, нисколько не умаляло тяжести на душе от внезапно свалившихся на голову обстоятельств. Я была подавлена. Отчаянье пробивалось из глубины груди, подобно радиационным волнам, накаляя воздух до предела.

— Вы можете зайти к ней ненадолго, Ева, — сочувственно произнёс он. — Я предупрежу медсестру, что дал добро.

Марк остался на несколько минут в кабинете Виталия Романовича, чтобы обсудить дальнейшие шаги в лечении матери, а я, глухо поблагодарив доктора, вышла из кабинета и отправилась в палату реанимации.

Домой я возвращалась погружённая в свои мысли, раздавленная и сокрушенная. Когда я увидела маму, подключённую к аппаратуре жизнеобеспечения, бледную, худую и постаревшую лет на пятнадцать, я её не узнала. Она лежала на высокой железной кровати, к её тонким рукам тянулись провода, к груди были прикреплены какие-то датчики. Угнетающую тишину нарушало пиканье монитора. Безмолвная, лишённая румянца и присущей ей энергии она не выглядела живой, и это больно било в сердце. Я хотела, чтобы она знала, как я её люблю, хотела, чтобы она знала, что я очень жалею, что не приехала раньше. Опустившись на стул рядом с кроватью, я взяла её холодную ладонь в свои руки и, прижавшись к ней губами, заплакала. Сквозь слёзы рассказывала о своих чувствах, о том, как благодарна ей за жизнь и просила поправиться. Через пять минут в палату вошёл Виталий Романович:

— Ева, время вышло. Поезжайте домой, Вам нужно успокоиться. Приберегите силы, они Вам ещё понадобятся.

Громко шмыгнув носом, я поднялась со стула и бережно уложила мамину руку поверх одеяла.

— Я скоро вернусь, — пообещала я, последний раз пробегаясь взглядом по родному лицу, и направилась к двери. Виталий Романович учтиво пропустил меня, придержав дверь, а Марк, заботливо положив руку мне на плечо, повёл к выходу.

Марк понимал мои чувства, поэтому не пытался со мной заговорить. Он знал: если меня что-то тревожит, изначально я должна разобраться со своими чувствами сама, упорядочить мысли, и уже потом, возможно, меня можно будет вывести на разговор по душам.

Когда машина остановилась у высоких кованных ворот родного дома, струна ностальгии на сердце наконец дрогнула. Я ничего не почувствовала, впервые спустя долгое время ступив на землю родного города, но вид родительского дома вызвал и грусть, и немой восторг одновременно. Последние три года я провела в двухстах километрах отсюда. Память размыла очертания этого вида, смазала цвет кирпича, которым обложен дом, пальцы забыли его текстуру и тепло дерева входной двери. Я не могла вспомнить на какой клумбе росли розы, а на какой разноцветные тюльпаны, и цвели ли ещё старые яблони в саду в последнюю весну моего пребывания здесь. Оказалось, на месте белых роз теперь яркими осенними красками благоухали хризантемы: жёлтые, оранжевые, белые, бордовые; рядом с тюльпанами розовым и фиолетовым пестрили астры, а старые яблони, между которыми в детстве мы с Марком натягивали палатку и любили ночевать летними жаркими ночами, были спилены, и на их месте только приживались низенькие вишнёвые деревья.

— Здесь всё по-другому…