Если я останусь

За мной ухаживают  две медсестры, и два врача, сменяющие друг друга. Первый из них – молчаливый рыхлый светловолосый мужчина с усами, который мне не очень-то нравится. Второй доктор – женщина с настолько черной кожей, что она отливает синевой, и мелодичным голосом. Она называет  меня «деточка» и постоянно поправляет мое одеяло,  хотя даже  представить трудно, что я могу его с себя сбросить.

Ко мне подсоединено столько трубок, что я не могу их даже сосчитать:  одна тянется  через мое горло и через нее я дышу,  другая идет через нос, позволяя моему желудку оставаться пустым;   одна вставлена в вену,  питая меня; еще одна вставлена в мочевой пузырь, выводя оттуда жидкость; еще несколько трубок  прикреплено к груди, чтобы отслеживать мое сердцебиение; еще одна подсоединена к моему пальцу, помогая записывать пульс. Вентилятор, наполняющий мои легкие воздухом, работает  в четком ритме, как метроном: вдох-выдох, вдох-выдох.

За исключением докторов, медсестер и социального работника, рядом со мной никого не было. Именно социальный работник разговаривает с Ба и дедушкой приглушенным сочувствующим голосом. Она говорит им, что я нахожусь в «тяжелом» состоянии. Но я не очень хорошо понимаю, что значит «тяжелое состояние». В сериалах пациенты всегда либо в критическом состоянии, либо в стабильном. Тяжелое  звучит плохо. Могила – это то, куда вы отправляетесь, если здесь что-то не срабатывает.

- Хотел бы я, чтобы мы могли хоть что-то сделать, - говорит Ба. – Я чувствую себя такой бесполезной, просто сижу и чего-то жду.

- Посмотрим, может быть, я смогу провести вас к ней, хотя бы ненадолго, - говорит социальный работник.

У нее кудрявые  седые волосы,  пятно от кофе на блузке и доброе лицо.

- Она все еще под действием наркоза после операции, она на искусственной вентиляции легких, но это чтобы ей было легче дышать, пока она отходит от травмы. Но даже пациентам в коматозном состоянии полезно услышать хоть пару слов от тех, кто их любит.

В ответ дедушка что-то бубнит себе под нос.

- Есть кто-то, кому бы вы могли еще позвонить? - спрашивает социальный работник. - Например, родственники, которые могли бы побыть здесь с вами. Я понимаю, что это, должно быть, огромное испытание для вас, но чем сильнее вы будете, тем больше это поможет Мии.

Я вздрагиваю, когда слышу, как  социальный работник произносит мое имя. Резкое напоминание о том, что они говорят именно обо мне. Бабушка рассказывала ей о самых разных людях, которые уже в дороге — тетках, дядях и прочих. Но я не слышу ни одного упоминания об Адаме.

Адам — единственный, кого я действительно хочу видеть. Хотела бы я знать, где он, чтобы попытаться его найти. Я не имела ни малейшего представления о том, как он узнает обо мне. У бабушки и дедушки нет его телефонного номера. У них не было мобильных, поэтому он не мог им позвонить. И я даже не знала, как он сможет до них дозвониться Люди, которые владели информацией о том, что произошло со мной, не имели возможности  сделать это.

Я стою над обмотанным  трубками безжизненным нечто, которое является мной. Моя кожа серого цвета. Мои глаза закрыты с помощью клейкой ленты. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то сорвал эту ленту. Похоже, что эта штука вызывает зуд. Симпатичная медсестра суетится возле меня. В карманах ее халата лежат леденцы на палочках, хотя это не педиатрическое отделение.

- Как оно, солнышко? - спрашивает она меня, словно мы только что столкнулись в супермаркете.

***

Я никогда не думала, что у нас с Адамом было прям так все гладко; но, похоже, у меня некий пунктик на том, что любовь преодолевает все. Когда Адам привез меня домой после концерта  Йо-Йо Ма, думаю, мы оба испугались того, что влюбились. Я подумала, что  переход к этой части наших отношений был своеобразным испытанием. В книгах и кино истории всегда заканчиваются на том, что двое наконец-то обмениваются романтическим поцелуем. Дальнейшая жизнь считается счастливой по умолчанию.

Но у нас так не получилось. Оказалось, что мы словно две противоположные стороны социального мира и у этого были свои недостатки.

Мы продолжали встречаться в музыкальном крыле, но наши контакты оставались платоническими, и казалось,   ни я, ни он,  не хотели потерять это хрупкое равновесие. Но каждый раз, когда мы встречались в других местах в школе – сидели ли мы рядом в кафетерии или делали уроки рядышком в школьном дворе – чего-то недоставало. Нам было неловко. Разговор не клеился. Один из нас говорил что-то в тот самый момент, когда заговаривал другой.

- Продолжай, - говорила я.

- Нет, говори ты, - начинал говорить Адам.

Вежливость причиняла боль. Мне хотелось прорваться сквозь нее, чтобы вернуться к той атмосфере, которая была в тот вечер на концерте, но я совершенно не знала, как это сделать.