Если любишь…

Весной Николай как бы забылся. Он занялся огородом, копал землю, сажал картошку и лук, укроп и редиску, морковь и капусту. И пусть иногда чувство одиночества возвращалось. Как приливная волна, оно приходило и уходило, лишь только он погружался в работу.

А когда с огородными работами было покончено и оставалось только пропалывать, окучивать да ждать первого урожая, Николай опять заскучал.

Наступило лето. Жаркое, какое бывает обычно после по-настоящему холодной и суровой зимы. От нечего делать Николай стал ходить в лес.

В лесу, пронизанном птичьим гомоном и лучами солнца, было как-то спокойно душе. Неторопливо бродил он чьими-то тропами и думал, думал, что, может быть, кто-то идет и по его дорогам и натыкается на забитую скважину, на угольный разрез или шахту. А еще находил он когда-то мрамор, и железо, и на золотые жилы натыкался.

Блуждая бесцельно по лесу, однажды Николай вышел на поляну, на которой стояла буровая установка, смонтированная на базе ЗИЛа. Бурильщик и моторист, он же шофер, сидели на подножке кабины и ели.

Николай остановился у края поляны, ему не хотелось даже смотреть на буровую и в то же время было неловко повернуться и уйти, будто не поздоровавшись с давним знакомым. Тем более его заметили.

— Чего встал, дед! — весело осклабился бурильщик, измазанный с головы до ног. — Ходи сюда! Да не бойся, мы не с Луны свалились.

— Какой я тебе дед, — сердито буркнул Николай под нос и словно нехотя подошел к установке.

— Че, обиделся на деда? — Бурильщик ткнул своего напарника в бок: — Смотри, обиделся! — И, посмеиваясь, объявил Николаю: — Ладно, дед, я тебя папашей звать буду… Вот, папаша, это буровая установка… Смонтирована на базе ЗИЛа, служит для разведки полезных ископаемых. Удивление и восхищение экскурсантов принимаем только в стеклянной таре с белым колпачком! Ха-ха!

— Ну и что вы тут разведали? — без интереса спросил Николай.

— Ха! Какой прыткий… Места у вас тут убогие — одни граниты. Так, крутим-вертим, план даем!

Николай прищурился на солнце, на деревья, окружающие поляну: и ведь надо же — куда на машине с вышкой забрались!

— Не там бурите. Кто же среди ромашек вышку ставит, ромашка руду не любит.

— Тю! Учитель… Слышь! — Парень опять толкнул своего молчаливого напарника. — Папаша-то разбирается…

Моторист промолчал, только чуть отодвинулся от бурильщика.

— Бурить, папаша, это тебе не хухры-мухры… Это наука!

— Ну, раз ты такой научный, так и бери граниты, а если фартовым быть хочешь, то собирайте свою коломбину и сыпьте в ту сторону, там седловина, самый разлом… Я там выходы кварца видел…

— Тю! Ха-ха! — уже не так уверенно хохотнул парень. — Вы что, отец, местный краевед-любитель?

— Дед я… — буркнул Николай, повернулся и пошел в чащу леса, не выбирая направления, просто — с глаз долой. И щемило сердце, все-таки любил он свое дело, больше всего на свете любил… и ненавидел, потому что не осталось теперь у него ничего. Совсем ничего и никого. И он, чувствуя какое-то злое наслаждение, ступал наземь, топтал ее, эту пройденную им вдоль и поперек, избуренную и сделавшую его одиноким огромную и безответно равнодушную землю.

Домой он вернулся, когда солнце только перевалило зенит.

Было жарко, но Николай не пошел в дом, где всегда стояла прохлада, а сел на завалину. Он сидел сгорбившись, будто какая-то тяжесть пригибала к земле, и бездумно прутиком что-то вычерчивал на песке. В нем происходила какая-то неясная даже ему самому внутренняя работа. Нет, это невозможно объяснить словами.

Он сидел на завалинке и чувствовал, как под жарящими лучами волосы его будто бы стали дыбиться, накаляться и даже слегка затрещали. Он смотрел на клен, росший одиноко во дворе, и как из пелены тумана проступало в сознании: родной, родной, роди-и-мый!

Клен рос оттуда, где были его, Николая, давно умершие отец и мать, деды и бабки, и в то же время он стремился туда, где, должно быть, горько плачут нерожденные дети Татьяны. И клен понимал его, как может понимать одинокая душа другую одинокую душу. Он — брат, родной, родной, роди-и-имый!

Николай и себя почувствовал кленом, он ощущал, как узловатые руки его, словно глина в засуху, потрескавшиеся от долгой работы, становятся ветвями и тянутся, тянутся туда, в небо, в будущее, которого уже не будет. Он сломал прутик и резко встал, в глазах потемнело. Николай потянулся к солнцу головой, руками, всем телом, но неожиданно резкая боль пронзила его по позвоночнику, и он упал, будто подкошенный…

Он лежал на песке дорожки и чувствовал себя ничтожно маленьким и жалким перед всем этим белым светом, и смотрел в бездонное небо, и ему казалось, что небо прогнулось, провисло над ним и давит, и зовет в свою глубину.

Николай попробовал встать, но ноги перестали ему повиноваться. Он перевернулся на живот, кое-как подтянувшись на руках, взобрался на завалину, сел, прислонившись к теплым бревнам дома.

Как двор, весь мир был для него пустынным. Его почему-то не пугало, что ноги не повинуются, ему было страшно от одиночества.

— А-а-а! — крикнул он. — Эге-ге! Кто-нибудь!