Если любишь…

Леха, чисто выбритый, свежий весь и благообразный, покосился и улыбнулся одними губами, как тогда в сорок первом. И Петру опять сделалось не по себе.

— Нарубишь токарям пруток, потом займись скобами, надо штук пятьдесят для базы отдыха, и хорошо…

— Слышь, Петруха, — перебил его Сапожников. — Может, без отработки отпустите? Не могу я тут торчать, все спрашивают, лезут… Не могу.

— Ну и ответь, мол, на пенсию пора, вот и уходим.

Сапожников слегка приглушил поддув, взял раскаленный уголек, прикурил и бросил обратно в горн.

— Кто это «уходим»?

— Я тоже заявление подал… — Петр похлопал зачем-то по краю горна. — Так вот, хорошо бы про запас сделать штук тридцать заготовок проходных резцов, на склад мало завезли, так что скоро токаря забегают. Сделаешь?

— Ладно, — Леха встал и сдвинул табуретку в сторону. — Сделаю.

— Вот и хорош, — Калмыков пошел к слесарям по оборудованию, с утра всех надо было загрузить работой.

— В гробу я видал эту каторгу! — услышал он издалека. Слесаря сидели возле бочки с песком, курили и слушали недавно устроившегося подручным кузнеца, бывалого человека Быкова Герку, которого в Нижнем поселке знали больше по кличке Бык.

Герка с ранней юности был не в ладах с законом. За что неоднократно уже посещал колонию, где закончил даже среднюю школу. Пользы, впрочем, это образование ему не принесло. Последняя его отсидка закончилась месяц назад. Он был выпущен под надзор милиции и в принудительном порядке трудоустроен. И опять же ни кузнечный участок Быку, ни Бык кузнечному участку пользы не принесли.

— Да я в ресторанах привык за вечер больше просиживать, чем здесь за месяц зарабатывать! — хвалился Бык. Калмыков остановился у него за спиной послушать. Вообще он давно заметил, что Быка в перекур все слушают с интересом и вроде даже верят и восхищаются его байками, но стоит только бросить окурок, Бык остается один, слоняется по цеху, никому не нужный и неинтересный. — Смотрю, вроде выбрала за семьсот рэ — к кассе, платить… Ну я за ней пристроился, толкнулся, вроде сзади нажали, и кошель цоп!.. ваши не пляшут. Извинился и ушел. За полчаса работы — семь кусков заработал и не кашляю…

— Да, — вздохнул мечтательно Гришуня Лычкин. — За полчаса — семьсот! Жизнь! Я бы… я бы… — Он задумался, вычисляя, что можно и нужно купить на эти деньги, но, толком ничего не придумав, закончил: — Я бы их на книжку — хлоп!

— И на нары… — добавил Петр.

— A-а… начальство, — покосился Бык. — Все ходим, вдохновляем и организовываем?

— А ты все брешешь, как та шавка?

— Че эта?! — встрепенулся Бык.

— Сиди, сиди… — Петр достал шпаргалку, надел очки. — Так, на пятом прессе сменить форму, зажевывает, заусенец большой — Семечкин, на третьем токарном полетела зубчатка в передней бабке — Кусков, и еще… Кто-нибудь наладит тормоз у тельфера? Надоело, понимаешь, напоминать. Вроде все. Лычкин, смена-то уже давно началась!.. А ты, Быков, на мусор.

— Че? — оттопырил губу Бык. — Куда?

— На мусор. Заболела тетя Настя, заменишь.

— Ладна тебе, начальник…

— Все, — Петр сунул шпаргалку в карман, снял очки. — По коням!

Слесари поднялись, окурки полетели в песок.

— Погодь, погодь… — ерепенился Бык. — А я это — не человек?

— Надо, Быков, некому…

— Ты брось, что это — на мусор… Это намек на мое прошлое! Я теперь честный гражданин, со всеми правами…

Петр слушал его, разглядывая носки своих туфель, и поймал себя на том, что ни о чем не думает. Впервые в жизни. Раньше он даже и не представлял, как это можно ни о чем не думать. Вот так стоять с пустой головой и холодным сердцем… А тут заметил свое безразличие ко всему. Заявление было подано, и все цеховые неурядицы стали вдруг какими-то мелкими, не стоящими внимания.

— …ты че это нос воротишь… — будто со стороны услышал он и посмотрел на Герку. Равнодушие Петра действовало на Быка, как красная тряпка. Он распалял себя, как это умеют делать «бывшие». — Вот как счас!..

Калмыков с тем же равнодушием, с которым слушал Быка, перехватил занесенную руку, хотя и знал — не ударит, и круто заломил ее. Герка взревел и заматерился.

Петр наклонился к его уху:

— Быков, я служил в разведке, когда тебя еще в проектах не было. Запомни и не высовывайся, — он толкнул Быка, и тот отлетел к бочке. Слесари стояли молча, потом повернулись и пошли по своим делам. Бык погладил локоть с какой-то нежностью и сочувствием к себе, обиженному… Видимо, ему было не привыкать к обидам. К силе он относился по принципу: боишься — значит, уважаешь. Он сел на стул и захныкал, но потом, чувствуя, что это никому не нужно, никто не посочувствует, посмотрел на Петра недобро:

— Погоди, начальник, будешь еще кровь собственную пить и соплями закусывать, погоди…

Петр, склонив голову, наблюдал за ним. Странно, он любил, когда его пугали. Потому что верил: если человек без друзей и врагов, значит, он ни рыба ни мясо — барахло. И если уж есть у человека хотя бы враги, значит, жить еще стоит.