Если любишь…

— А ты мог бы отказаться?

— Как это? — не понял Лешка.

— Ну, так… Взять и не возить. Ведь это унизительно, надо мной вчера все девчонки смеялись, а эта Васильева так и говорит: «Уж на что мой Дракон дурачок, так и он бы не унизился!»

— Надо, — вздохнул Лешка. — Карточный долг — долг чести…

— А вот мой папа сказал, что это унижение и что человек никогда и никому не должен позволять на себе ездить.

— Ты что? С папой вчера посоветовалась и поэтому не пришла? — разозлился Барков.

— Нет, я сама взяла и не пошла, чтоб ты понял.

— Ага! Вот мы какие! Заладила: «Мама! Папа!» Ну… и целуйся теперь со своими родичами!

Это был удар ниже пояса, и Лешка понял это, но уже было поздно — Таня посмотрела на него, не зло, — нет! — просто со слезами посмотрела и ушла.

На улице уже заканчивали работу, видимо, дело шло к звонку. Ребята выглядели усталыми, но им было грустно бросать заниматься огненным делом. И они поодиночке, вразброд шли к сарайчику, в котором хранился шанцевый инструмент, бросали там в кучу метлы и грабли и брели в сторону входа в училище. Да, все хорошее не вечно…

Лешка вздохнул и засунул Сименона в портфель. На занятия идти не хотелось, и он решил сходить к Парому, разобраться во всем на месте.

В принципе, конечно, Таня тоже не ангел, и нос у нее курносый, и губы чуть полноваты, и целоваться с ней вовсе не сладко, как пишут в книгах, а даже наоборот — горько, будто полынь на губах.

Таня была единственной девчонкой, с которой Лешка целовался по-настоящему, не считая Нинки Мосиной, с которой еще в школе во втором классе, так что сравнивать он не мог… Но уж наверняка, раз в книгах пишут про «сладкие» поцелуи, Таня была далеко не идеалом. У Лешки тоже папа с мамой, ну, так не болтать же им про все.

Что может понимать папа в карточных долгах, если он только и талдычит: «Надо быть нравственным, надо вести здоровый образ жизни». Бегай по утрам трусцой да зимой на лыжах ходи! Вот делов! И чего плохого в картах? В шахматы, кстати, тоже на деньги играть можно. Вон Денис Давыдов выиграл и карточный долг почитал, как вопрос чести… А уж папа ему не чета, папа — парикмахер, а Денис Давыдов — это… это — Денис Давыдов! «Жомини да Жомини!..»

Во дворе Парома не было. У подъезда сидели бабки. Они, привычным взглядом распознав Лешкину сущность, разворчались:

— Ходют тут! Песни орут, в подъезд зайти страшно — одну ругань и слышно.

Лешка тоже привычно огрызнулся:

— А то у вас сыновья ангелами были…

Обычно на этом месте Барков прения заканчивал и уходил, но в этот день все было наперекосяк, и он, повернувшись к самой ворчливой, сказал:

— Да ваш Петька-то, баб Варя, в эти годы какой был?

Вообще Лешка любил старушек, чистое их, ветхое, но опрятное житье, понимал их материнскую усталость, затаившуюся в глазах. Он что-то еще хотел сказать бабке, чтоб залить ее пыл в зародыше, но раздумал и, махнув рукой: мол, говори-говори, а мы-то знаем вас, вошел в подъезд.

На площадке, между первым и вторым этажом, где обычно собирались, Парома не было.

Домой к нему Лешке идти не хотелось — там всегда кавардак, и растрепанная, с вечной папироской в зубах мать Веньки. Но один раз решив, Барков дело в долгий ящик не откладывал, так у них всегда было заведено в роду, говорил отец. Барковы этим своим семейным качеством гордились и следовали ему неукоснительно.

Паром дома был один, наедине с кавардаком. Мать ушла на работу — мыть полы в какой-то конторе. Силкин, разложив по подоконнику части, чистил швейную машину времен потопа.

Он возил суконной тряпкой, вымоченной в бензине, по и без того блестящим от долгого труда и трения частям машины и, поднося к глазам, довольный, разглядывал их, как ценители разглядывают изделия из фарфора.

— Чего надоть? — хмуро спросил Венька Лешку. Для него всякая слесарная работа была делом интимным, и он не любил, когда мешали.

— Так, знаешь, зашел. С уроков сбежал… — уклончиво ответил Барков, не зная, как лучше приступить к делу, и устроился на табуретке против Парома. — Чистишь?

— А-а, — протянул Венька и любовно погладил корпус машинки. — Механика — она не человек, у ней душа… — Он положил тряпочку на подоконник и опять спросил: — Чего надоть-то?

Венька всегда говорил «надоть», будто старуха какая, и главное — ведь зачем было так говорить, Лешка этого не понимал.

— Да так, говорю, зашел… Поговорить.

— Говори.

Лешка задумался, как бы это ему начать похитрее, чтоб и по делу, и не в лоб.

— Ну, говори! — Паром сжал губы, и его лицо, и без того неприятное от ожогов, стало страшным. — Знаю, болото, пришел просить, чтоб не ездил на тебе. Так?

— Ну да, — растерянно подтвердил Лешка.

— Не ну да, а… Потерпишь, ничего. Бог терпел, и ты потерпишь. Ведь не тяжело, я же легкий, всего пятьдесят восемь кило, и везти недалеко. Потерпишь!

— Да ты что злишься-то? — справился с волнением Лешка. — Не я же на тебе езжу, а ты на мне.

— Угу, — буркнул Венька и уткнулся опять в свои железяки. — Я езжу сегодня, а лет через десять, профессор, ты будешь на мне. Но до тех пор я так обротаю…