Если мой самолет не взлетит

И опять, опять все смотрели на "Первого" с немым вопросом. Как будто бы ждали чуда. Как будто он может улыбнуться сейчас улыбкой Деда Мороза и сказать: "Пойдемте, дети, я покажу вам ваши новые квартиры." Убогий народец улицы Первой ждал его слов. Секретарь очень хотел уважать свой народ, но не мог. Он сам был из тех людей, которые не умеют ни ждать, ни смотреть вот так, с надеждой. Он был еще молод. Его простое русское лицо располагало людей. Его внешность еще не слишком пострадала от бесконечных выпивок и обильных закусок, неизбежных на высоком ответственном посту. Он был даже порядочным человеком (насколько можно позволить себе быть порядочным в его положении). Он был умен. Но он уже давно понял, что от того, каков он, зависит очень мало. От его ума в этом городе не прибавилось ни капли молока, ни одной квартиры, ничего. В его власти было что-то дать нищим, но только отняв сначала у других нищих.

Коммунизм смотрел глазами своего умного секретаря на копошащихся в углях ветеранов. Как старая дама, лишенная иллюзий, стремлений и желаний, Утопия смотрела без восхищения на лучших своих людей. Как старая любовница, которая не ждет уже ничего и ничего не может дать.

Секретарь давно решил, что человеку с его положением, если он не глуп и не бессовестный, лучше реже задумываться, чтобы не сойти с ума. В загадочной стране он родился. Все, что в ней ни сделаешь, выходит к худшему.

Вот чего они ждут? Вот что он может им сказать? Секретарь всячески подчеркивал, что он такой же, как эти люди, но знал, что на самом деле это не так. И это правда: через десять лет он вошел в сотню богатейших людей мира, а еще через пять, по заключению экспертизы, "окончил жизнь самоубийством, связав руки за спиной колючей проволокой и утопившись в бассейне своего имения под Москвой".

–Поехали, – сказал он, поворачиваясь к машине.

Первые строители остались одни, не считая зевак, которые останавливались взглянуть на пепелище. Ветераны разбрелись по своим домам, Света нашла маленький кусочек металла, в котором можно было узнать золотую медаль за окончание школы. Петров доставал из кучи золы то одно, то другое и узнав вещь, бросал ее обратно.

Леха с магнитофоном и чемоданом сидел на дороге напротив Петрова. Леха был единственным счастливчиком, спасшим почти все свое имущество. Когда загорелось, он как раз подходил к дому, возвращаясь из ночной смены. Увидев, что с огнем не справиться, он обежал соседей, после чего схватил магнитофон, кассеты с Высоцким и чемодан. Лехе было тридцать восемь лет, но все его имущество до сих пор помещалось в чемодане.

–Я, друг, потом к тебе побежал, – сказал Леха, – но у тебя столько барахла, что вытащить все было просто невозможно.

Мороз, однако, пробирал до костей. Маленький, крепенький, решительный Иванов собрал совещание. Уже решили отправить женщин и детей по знакомым, когда на улице Жданова показались автобусы.

Ветеранов привезли к старому зданию управления. Это был большой одноэтажный барак с множеством маленьких комнат.

–Как наш квартал, только еще более компактно, – сказал по этому поводу Иванов.

Это строение теперь использовалось только летом как общежитие для сезонных бригад. Слой бумаг, грязного тряпья, объедков, кучи каменного кала зимовали в пустом вымерзшем здании. Началась суета: выносили мусор, мыли, таскали со склада раскладушки, размещались по комнатам. К вечеру все начало устраиваться, успокаиваться, затрещали дрова в печах, нежилой воздух наполнился теплом, взрослые пришли в себя, успокоились дети, доверяя взрослым.

Иванов как-то естественно стал руководить. Была в нем эта черта: естественно и сразу в любом коллективе он становился уважаемым человеком. Он отличался от большинства людей тем, что для него не существовало ситуаций, когда бы он не знал, что делать. И вот такова эта странная жизнь – как все он пятнадцать лет не мог получить квартиру.

К ночи, уложив детей спать, собрались в бывшем кабинете директора, который отвели под общую кухню. И это здание строили люди, собравшиеся в кабинете. Все они множество раз бывали в нем. А Иванов с семьей даже разместился в своем бывшем кабинете.

Принесли водку, спирт. Все это стало напоминать выезд старых друзей в дом отдыха. Выпили, раскраснелись. Многие из этих людей, когда-то спавшие в одной палатке, теперь едва здоровались. А теперь снова общая беда, общая жизнь.

Есть такое свойство общей палатки – даже если вы терпеть не можете своего соседа, нечто братское появляется между вами.

–Наступил коммунизм, – пошутил по этому поводу Иванов.

–Что будем делать дальше? – высказал Петров то, что висело в воздухе.

–Ни—че—го, – ответил Иванов.

Помолчали, внимательно глядя на Иванова.

–Теперь нам дадут, – добавил Иванов.

–Или догонят и еще дадут, – сказал Леха.

–Тогда ляжем на снег вокруг нашего монумента, – ответил Иванов, – только надо всем вместе. Пока не дадут всем до единого. Ни на что другое не соглашаться.

Еще помолчали, переваривая бунтарские речи Иванова.

–Завтра с утра пойдем по кабинетам, —добавил Иванов.

–Я с тобой, – сказал Леха.