Если покинешь меня

— Нет, ты как будто не бредишь. — Кодл взял себя за обросший щетиной подбородок. — Пойдем, — решил он наконец, — а то я на самом деле издохну от жажды… У меня голова кругом идет — это ты перевернула там все вверх тормашками… Пойдем, пойдем, расскажешь мне, чего же ты от меня хочешь.

Она поплелась за ним в административный барак. Кодл прошел через две комнаты и включил свет только в третьей. Он качнулся своей медвежьей походкой к окну и опустил штору, затем зажег настольную лампочку над курительным столиком, а верхний свет погасил. Кодл, как был в макинтоше из английского материала, в бесформенной черной шляпе, начал хозяйничать: вынул из шкафа стаканчики, наполнил их. Только после этого он снял плащ и вместе со шляпой швырнул его в одно кресло, а сам плюхнулся в другое.

— Хорошенькие вещи ты сказала мне там, на дороге. — Он подпер кулаком широкое лицо. — Наверное, никому из начальников лагерей во всей Германии не пришлось выслушивать подобной просьбы! — Кодл провел указательным пальцем по мясистым губам. — Ты понимаешь, в чем заключается мой долг?

— Донесите на меня, — безразлично ответила Катка; она, как неживая, сидела на диване.

— Пей. — Папаша Кодл придвинул ей стаканчик.

Катка с жадностью выпила.

— Что вы тут намешали?

— Кока-колу и немного коньяку. — Папаша Кодл покачал головой и внезапно развеселился. — Ну и ну, переправьте меня через границу! Только и всего, ха-ха! Вот отколола номер, нечего сказать! — Кодл встал и снова стал возиться в шкафу, наполняя стаканчики.

— Коньяку мне не надо.

— Я уже налил, не выливать же обратно. Капля коньяку еще никого не убила.

Катка выпила сразу полстаканчика.

— Донесите на меня, — передразнил он ее и, усмехнувшись, покачал головой. — Конечно, папаша Кодл подлец. Разве не так о нем говорят в лагере? Ведь вот он, например, взял и формально выполнил свою служебную обязанность, содрав с пани Катерины Тиц квартплату за проживание в лагере, когда дознался, что она незаконно нанялась на работу!

— Вы об этом знали? — вяло спросила она.

— С первого дня, голубка. Ты что, в самом деле считаешь папашу Кодла олухом? Погоди, я еще докопаюсь, какая скотина донесла на тебя.

Папаша Кодл медленно наклонился, уперся локтями в колени, а подбородок положил на ладони. Катка по-прежнему сидела с отсутствующим видом. Она была обессилена, как туча, уже исторгнувшая грозу.

Папаша Кодл выпрямился. Лицо его изменилось.

— Перебросьте меня через границу, я хочу домой, как все просто. — Он откинулся на спинку кресла. — Но старый болван попытается это сделать!..

Плечи Катки вздрогнули, она прижала руку к сердцу. Папаша Кодл придвинул ей стаканчик. Катка допила. Безразличие сменилось окрыляющей надеждой. После пятнадцати месяцев пребывания в Валке человек готов от одной крайности перейти к другой, от депрессии к наивной, безграничной вере.

— Плохой я человек, Катка, уже давно я не делал ничего путного, но зато строго соблюдал законы. Странно устроен этот мир: если человеку придет на ум сделать доброе дело — приходится нарушать законы!

Слова папаши Кодла долетели до нее откуда-то издалека. Ее клонило ко сну, ноги казались чужими, неуклюжими, разбухшими, как бревна. Катка прикоснулась к икрам: нет, они не отекли.

Человек напротив нее глубже уходил в мягкое кресло, воротник его поднялся кверху. Кодл показался ей вдруг горбатым и убогим, а лицо его пожелтевшим.

— Если эта затея удастся, девушка, буду тебе завидовать. Страшно завидовать… Если бы в один прекрасный день папаша Кодл мог произнести: «Адью, паршивый лагерь, черт вас возьми, воры, доносчики, подлая сволочь, да и вас, благородные, заодно с ними!» Если бы папаша Кодл посмел однажды проснуться в своей пражской квартире, купить кулечек леденцов соседскому мальчику — сам он тщетно мечтал всю жизнь о детях, — если бы он мог пройтись вокруг Национального театра, по набережной, только пройтись, глядя во все глаза, полюбоваться на Градчаны, положить ладонь на каменный парапет Карлова моста и опять глядеть на воды нашей Влтавы, наверх, туда, в сторону Летной, и назад, на Вышеград… Ох, если бы папаша Кодл смог возвратиться домой и снова обрести родину!

Он говорил устало, прикрыв глаза. Катка сидела смятенная, непонимающая, какая-то липкая вялость лишала ее энергии, но ей было легко, только ноги тяжелые — как из свинца. В сердце ее уже горела искорка надежды, и было даже какое-то мимолетное сочувствие к этому человеку, сидящему напротив, в глубоком кресле. Он, кажется, не такой уж отпетый прохвост, он все сделает, раздобудет ей документы, избавит ее от страха, что на границе ее задержат и посадят в тюрьму… Нет, пить больше она не будет, она ведь с утра ничего не ела, и кто знает, сколько коньяку этот человек намешал в питье: почему столик вдруг так смешно уплывает куда-то в сторону, унося стаканчик, когда она хочет взять его!