Есть!

Что происходило потом – в памяти Аркашона сохранилось плохо. Понемножку выпивать гости и новобрачные начали ещё в загсе. Шампанское пузырилось, как слюна в младенческих губах, водка лилась затяжным дождём. Глядя, как лихо Юля опрокинула бокал с шампанским, Аркашон принял из рук неопознанного краснолицего гостя (которым запросто мог оказаться некий приблудный бес) гранёную стопочку с невинно-прозрачным напитком.

Водка лилась в горло так легко, как будто делала это целую жизнь. Пушкину стало жарко и хорошо, как после бани. В машине, когда уже ехали в ресторан, Аркашон бойко декламировал Пушкина.

– Что дружба? – таинственно спрашивал Аркадий у захмелевших девушек, прикрывающих капроновые коленки красными от мороза руками. И сам тут же объяснял: – Лёгкий пыл похмелья, обиды вольный разговор, обмен тщеславия, безделья иль покровительства позор…

– Нифига себе шпарит, – уважила цитателя одна из девушек – Таниных соратниц по торговому делу. – Я бы так не смогла!

(Эти торговые девушки всё измеряют лишь собственными возможностями и, предлагая помощь покупателю, говорят: «Мне это очень нравится». При чем здесь вы, всегда хотел спросить Пушкин, но, разумеется, никогда не спрашивал.)

Начался банкет. Спиртного заказали на целую тысячу (рублей, а не гостей), и подвыпившая румяная бабулька Дуровых произносила длинные тосты, выстраданные за целую жизнь. Димочкина мама сидела, сжав губы, лишь изредка выдавая улыбку мученицы; что же касается школьника Аркашона, то он был по-настоящему – впервые в жизни – пьян, шутил с торговками и не замечал мрачного лица Юли.

Александр Сергеевич не подвёл: мальчик пил вино – и тут же вспоминал всё новые, подробные цитаты, отчаянно смешившие девушек. Даже сам он, предатель, спьяну увидал в любимых стихах новую, смешную грань.

Юля нервно заглядывала в блокнот, где у них с Пушкиным были расписаны все фазы стихотворного поздравления, оказавшегося ныне на грани срыва, – очередь приветствовать молодых неслась неотвратимо, как цунами.

– И вот, дорогие мои тварищи (так живописно выговаривал тамада слово «товарищи»), поздравить молодожёнов хочет младшая сестра нашей Танечки, прекрасная наша Юлечка! Помогать Юлечке будет поэт и одноклассник Аркадий Степанович Пушкин.

Тварищи послушно стихли. Замаслившийся от девичьих улыбок Пушкин с трудом поднялся с места и едва не упал на Юлю – она отреагировала ловко, как в теннисе, и устояла на ногах. Мама Дуровых вопросительно подняла красиво выщипанную бровь и ткнула локтем в папин бок. В смысле, не спи, Дуров, может возникнуть проблема (папа Дуровых был большой начальник ныне преставившегося производственного объединения и умел решать проблемы на ходу, жонглируя ими, как в цирке булавами). Папа очнулся от приятной алкогольной дрёмы, в которую так легко погружались в советские времена все мало-мальские начальники, и вперил грозный взгляд в незнакомого юнца.

– Аркаша, соберись, – гневно шипела Юля, но Аркашону было попросту не из чего себя собирать: детали разбрелись по разным углам, и от бывшего некогда цельным Пушкина сохранилась одна лишь широкая улыбка. Он стоял, качаясь, над столом, и радостно смотрел в глаза гостей – соболезнующие, осуждающие, пустые, чёрно-серо-зелёно-голубые глаза, – и смаковал гениально-пьяные мысли: вот интересно, почему глаза не бывают розовыми или жёлтыми? Отчего так скудна палитра небесного офтальмолога? И почему только сейчас ему открылась удивительная возможность видеть душу человека через его глаза, которые были для пьяного мальчика чем-то вроде выпуклых букв в книжках для слепых детей?

Ожидание затянулось, тамада поглядывал на часы, Дуровы шушукались, а Юля страдала: ей так хотелось прозвучать на свадьбе, и вот, пожалуйста, прозвучала! Первая реплика была – Пушкина, в одиночестве поздравление ей было попросту не вытянуть. Поэтому когда Аркаша наконец открыл рот, Юля мысленно перекрестилась.

– Лев Толстой, – сообщил Пушкин многоочитой аудитории, – был глубоко прав. Глаза – это зеркало души. А водка – её топливо!

Юля ахнула и выскочила вон – как секунду назад из головы Аркадия выскочила последняя относительно трезвая мысль. Столы на всём своём протяжении осуждающе загудели, но Аркаша был готов продолжить тему. Он лихо шагнул к сцене, взлетел на неё, запутавшись ногой в проводах, и, с трудом избежав падения, кивнул музыкантам: сейчас спою!

Музыканты испуганно заиграли нечто ожесточённо-свадебное, но Пушкин замотал головой так гневно, словно ему предложили продать родину за бесценок.

– «Наутилус Помпилиус», – веско объявил он в микрофон. – «Все, кто нёс».

Голос Пушкина, понесшийся из динамиков вслед за этим упреждением, восхитил самого исполнителя.

– Я так торопился успеть к восходу, но я не донёс, я всё выпил до дна… – выводил Пушкин под робкий клавишный перебор, пока тварищи хмуро смотрели из-за столов, пока несчастная – навек опозоренная! – Юля рыдала в туалете под равнодушное журчанье унитаза.