А ведь даже без подсказки той леди мои мысли могли бы, вероятно, сами обратиться к Шелли. Жизнь на берегу между морем и горами, когда периоды безмятежного покоя сменяются внезапно налетающими штормами, подобна существованию внутри одного из стихотворений Шелли. Ты идешь в нем, окруженный прозрачной красотой фантасмагории. Если бы не сотня тысяч отдыхающих, не джазовый оркестр в «Гранд-отеле», не непрерывная линия примет современной цивилизации, принимающей порой формы заштатных пансионов, миля за милей протянувшихся вдоль чуждого людям моря, ты легко мог бы и сейчас потерять ощущение реальности и вообразить, будто фантазия подменила собой факт. Во времена Шелли, когда берег оставался практически необитаемым, у человека хотя бы имелось оправдание, если он забывал о естественной природе вещей. Живя в мире, где реальность практически неотделима от выкрутасов воображения, любой мог бы найти объяснение, почему он дал столько же воли своей фантазии, сколько позволял себе Шелли.
Но у человека нашего времени, выросшего и воспитанного в типичной современной обстановке, подобных оправданий не существует. Поэт наших дней не может позволить себе духовной роскоши, в которой просто и свободно купались его исторические предшественники. И теперь, лежа на поверхности воды, вдохновленный подобными размышлениями, я повторил мысленно несколько строф, сочиненных ранее.
Как сейчас помню, я сочинил эти строчки сумрачным днем в своей конторе в Гогз-Корте на Феттер-лейн. То есть в той же конторе и в примерно такой день, как сегодня, когда я пишу этот текст. Рефлектор, установленный за моим окном, отражает настолько скудный и размытый свет, что без электрической лампочки никак не обойтись. Воздух пропитан неистребимым запахом типографской краски. Из подвала доносится гул и клацанье печатных станков; из-под них выходят еженедельные двести тысяч экземпляров журнала типа «Чтение для домохозяек». Здесь мы находимся в самом центре нашей вселенной, следовательно, должны признать себя жителями этого прогнившего города, которые делают его только хуже и даже не пытаются бежать.
Для побега, как в пространстве, так и во времени, потребуется в наши дни преодолеть большее расстояние, чем сто лет назад, когда Шелли бороздил Тирренское море и писал свои бессмертные стихи. Необходимо удалиться намного дальше в пространстве, потому что мир населяют значительно больше людей, а транспортные средства стали быстроходнее. «Гранд-отель», сотня тысяч купальщиков, джаз-оркестр влезли внутрь стихов Шелли, уничтожив прежние пейзажи Версилии. И наступление нового тысячелетия, которое даже в эпоху Уильяма Годвина не представлялось столь уж отдаленным, отодвигается от нас все дальше и дальше, как каждая новая политическая реформа видится нам не очередной победой над глубоко укоренившимся капитализмом, а лишь рассеивает в прах еще одну иллюзию возможности прогресса. Чтобы реально сбежать в 1924 году, нужно отправляться сразу в Тибет. А во времени необходимо заглядывать в год под номером 3000. Вероятно, как раз во дворце далай-ламы уже пристально смотрят в то отдаленное будущее. Не получится ли, что наступление нового тысячелетия ознаменуется лишь тем, что впервые в истории рабовладельческий строй станет научно обоснованным и экономически эффективным?
Что касается пространственного побега, то даже в случае удачи его нельзя считать реальным. Ты можешь жить в Тибете или в глуши Анд, но это не даст тебе оснований отрицать, что Лондон и Париж по-прежнему существуют, как и забыть о наличии на планете таких мест, как Нью-Йорк и Берлин. Для подавляющего большинства современных человеческих особей Лондон и Манчестер представляются нормальными местами обитания. Ты можешь удалиться хоть в вечную весну Арекипы[8]
, но и там не будешь жить так, как видится идеальная жизнь массовому сознанию человечества.