Эти опавшие листья

– Для меня это служило заменой танцам «моррис», если ты понимаешь, что я имею в виду.

Но не думаю, что она понимала. Мы сделали два или три круга по саду в молчании.

– Как там твой журнал? – спросила она.

И я рассказал ей, какой ажиотаж вызвало наше недавнее сообщение о том, что удалось скрестить ангорского кролика с гималайским.

– Я часто жалею, – произнесла мама, – что ты не принял предложения от колледжа. Было бы хорошо, если бы ты жил здесь, заняв место, прежде принадлежавшее твоему отцу.

Она с тоской посмотрела на меня. Я улыбнулся ей, чувствуя, словно нас разделяет пропасть. Ребенок вырастает, чтобы забыть о своем кровном родстве с родителями, но они никогда не забывают об этом. И захотелось только ради нее, чтобы мне опять стало пять лет.

Глава IV

Помимо всего прочего, в пять лет я уже писал стихи, чем доставлял матери искреннее и неизъяснимое удовольствие. Один из них – о жаворонке – она до сих пор хранит вместе с прядью моих белесых и тонких волос, с выцветшими фотографиями, с примитивными рисунками паровозов и прочими реликвиями моего детства.

«Вот жаворонок в небе пляшет.Ах, как он крылышками машет!Как громко песнь его звучитТам, где лесной ручей журчит.

Погоды не бывает лучше,И солнце радостно сияет.А папа говорит: „Послушай,Как эта птица распевает!“»

Подозреваю, эти вирши нравятся моей маме больше, чем все, что я написал с тех пор. Уверен, что отец, будь он еще жив, полностью бы с ней согласился. Впрочем, он так и остался до конца пылким поклонником лирики Вордсворта. «Прелюдию» он знал наизусть. Порой вдруг нарушал глубокую и почти священную тишину, которой так любил окружать себя, чтобы процитировать строфу или две. Эффект это всегда вызывало поразительный. Будто долго молчавший оракул неожиданно начал вещать.

Мне особенно живо вспоминается один случай, когда Вордсворт заставил папу нарушить свое обычное молчание. Это произошло на Пасху, когда мне исполнилось двенадцать лет. Мы отправились в отпуск на север Уэльса, отцу нравились прогулки по холмам, а иногда он даже позволял себе развлечься чем-то вроде альпинизма, если скала попадалась не слишком крутая и высокая. В тот год Пасха выдалась ранняя, весна запаздывала, и еще царило ненастье. Почти все холмы оставались под снежным покровом. В пасхальное воскресенье мой отец, для которого прогулка в горы приравнивалась к семейному посещению церкви, предложил подняться на вершину Сноудона. Мы отправились в путь рано. Был пронизывающий холод, завеса тумана скрывала виды на окрестности. Молча мы с трудом передвигались в снегу. Подобно пажу короля Венцеслава, я следовал за отцом, ступая там, где он уже продавил снег. Отец оборачивался и смотрел, не отстал ли я. В его русой бороде образовались мелкие сосульки. Хмуро улыбаясь, он наблюдал, как я пыхчу, пробираясь вперед и вставляя свои маленькие ножки в его громадные следы. Отец был крупным, рослым и широкоплечим, с лицом, украшенным вьющейся бородой, которое могло бы послужить моделью для древнегреческих бюстов всех этих зрелых красавцев – глав государств или философов. Стоя рядом с ним, я неизменно чувствовал себя мелким и незначительным. Когда я догонял отца, он с нежностью похлопывал меня по плечу своей огромной и тяжелой ладонью, а потом вновь поворачивался лицом к вершине и возобновлял подъем.

Солнце взошло, и туман рассеялся вместе с облаками. Мы наконец увидели небо. Яркие желтые столбы света гуляли по заснеженным склонам. Когда мы взошли на вершину, открылся вид на пейзаж внизу. Солнце сияло ярко, однако не давало тепла, небо оставалось бледным, далеким и холодным. Холмы сверкали, но их северные склоны покрывали синеватые или пурпурные тени. Совсем далеко на западе виднелся изрезанный скалами неровный берег, и с такой дистанции море казалось безмятежно спокойным – его серая поверхность протянулась до самого горизонта. Мы долго стояли на одном месте, в молчании созерцая потрясающий вид. Помню, в какой-то момент я украдкой бросил взгляд на отца. О чем он думал? Огромный и внушительный, отец стоял, опираясь на ледоруб, медленно поводя своими темными, но яркими глазами то в одну сторону, то в другую. И продолжал молчать. Я тоже не решался стать возмутителем тишины. Но затем он нарушил ее сам. Распрямившись, отец поднял ледоруб над головой величавым жестом и загнал острие глубоко в снег.

– Чертовски красиво! – произнес медленно он.

Больше отец не сказал ни слова. В молчании мы по своим следам стали возвращаться в отель. Но я догадывался, что у отца остались в запасе еще слова. На полпути с вершины я чуть не вздрогнул и даже немного встревожился, когда он внезапно снова заговорил: