Эти опавшие листья

Это бессмысленное и никчемное занятие, однако привычку к нему сложно преодолеть. Я помню. Наш дом в Оксфорде был темным, остроугольным и высоким. Говорили, что его лично распланировал Рескин. Окна фасада выходили на Бэнбери-роуд. Ребенком в дождливые дни я мог провести все утро, глядя на дорогу. Каждые двадцать минут вагон конки, который тащили, спотыкаясь, две старые сонные клячи, проезжал мимо гораздо медленнее, чем мог двигаться пешеход. Маленький садик на заднем дворе когда-то казался огромным и романтичным, а лошадка-качалка в детской представлялась чудовищем размерами со слона. Теперь дом продали, и я рад этому. Вещи и места, населенные нашими воспоминаниями, опасны. Души мертвых уже событий оживают и переселяются в такие вот дома, в цветы, в пейзажи, в рощи деревьев, которые видел из окна поезда на фоне неба, в старую фотографию, в сломанный перочинный ножик, в книгу, в запах одеколона. В подобных переполненных воспоминаниями местах, среди вещей, оживляющих призраки ушедших дней, невольно возникает стремление воспринимать прошлое с большой нежностью, желание вновь пережить его, но только более вдумчиво, сознательно, красиво и гармонично, как будто это и не прошлое вовсе, а воображаемая жизнь в будущем. Окруженному этими привидениями можно легко забыть о настоящем, в котором реально живет твоя плоть. Я рад, что дом продан.

И все же мои мысли, пока я лежу утром на воде, раскинув руки, возвращаются от «Дома Вдали» к тому, другому дому, от которого я хотел полностью отрезать себя. Мне вспоминается последнее посещение старого особняка в Оксфорде месяца через два после переселения и незадолго до того дня, когда и моя мать тоже решилась наконец покинуть его. Поднимаясь по ступенькам стрельчатого крыльца к двери, я чувствовал себя гробокопателем на краю могилы. Потянул за кольцо из кованого железа, шарниры скрипнули, провода завибрировали, и где-то вдали, словно по ошибке, звякнул надтреснутый колокольчик звонка. Через мгновение дверь откроется, я войду, и в пустом зале будет лежать царственная мумия – моя собственная.

Внутри этих готических стен ничто и никогда не менялось. Мебель старилась незаметно, обои и обивка мебели в красновато-коричневых и серо-зеленых тонах напоминали о неприхотливой домашней обстановке ушедшей эпохи. Да и сама мама, бледная, седовласая, одевавшаяся в вечно выходящие за рамки моды голубиного оттенка сизо-серые платья, тоже оставалась прежней. Ее улыбка была приглушенной и мягкой, голос негромким и мелодичным, подобным заученной классической музыке – от ноты к ноте. Волосы едва ли поседели сильнее, но ведь они и стали белыми раньше времени, а я был поздним ребенком и с детства запомнил их такими. На лице не прибавилось морщин. При ходьбе она держала прямую осанку, казалась по-прежнему энергичной, не похудела и не поправилась.

И она, как всегда, жила в окружении дворняжек, которые в знак благодарности обильно гадили повсюду, несчастные животные! А еще были обожавшие ловить моль кошки, подобранные на улице умирающими с голоду и помещенные в роскошь – хотя их из принципа сажали на вегетарианскую диету – лучших комнат дома. Дети бедняков по-прежнему приходили на чай с булочками и поиграть в садике на заднем дворе – причем игры часто были такими старинными, что правил не знал никто, кроме моей матушки. А потом они являлись снова с наступлением зимы, чтобы получить вязаные варежки и носки и поиграть, но только уже в доме. Письменный стол в гостиной оставался неизменно завален кипами печатных воззваний о помощи от различных и весьма достойных благотворительных организаций. И задачей моей матери являлось красивым каллиграфическим почерком написать адреса на конвертах, в которых их потом рассылали. Она работала медленно, один конверт за другим, но каждый становился маленьким произведением искусства, как страница из средневековых молитвенников, и каждый неизменно заканчивал свою жизнь в какой-нибудь корзине для мусора.

Все здесь оставалось по-прежнему. Хотя не совсем! Лето в разгаре, день солнечный, а сад на заднем дворе пуст и тих. Где все танцоры в стиле «моррис», почему не слышен привычный миксолидийский лад? Вспомнив ту музыку, танцы, далекие времена, я чуть не заплакал.

В одном из уголков лужайки сидела за фисгармонией моя мама; я располагался рядом, чтобы переворачивать страницы нот. Мама смотрела поверх своего инструмента и звонким голосом спрашивала:

– Какой танец у нас на очереди, мистер Тофт? «Тренчмор»? Или «Соберемся все вместе»? Или «Джон, поцелуй меня сейчас же». А что скажете, если станцуем «Кверху хвостиками»? Или «Опрокинь ее в солому»? Или «Стариковскую постель, полную костей»? Это просто embarrass de richesse[12], правда?

И мистер Тофт отделялся от небольшой группы своих танцоров и шел к нам через лужайку, промокая лицо платком, потому что предыдущий номер потребовал много сил. Это было серое лицо с не слишком выразительными чертами, но широкой и почти одухотворенной улыбкой, озарявшей его. Говорил он густым басом.