Это было в Праге. Том 1. Книга 1. Предательство. Книга 2. Борьба

Болотные сапоги выиграл Боровик, но они были так велики ему, что он отказался от этого выигрыша в пользу Мрачека. А ботинки достались Антонину Сливе.

Довольные своим недюжинным успехом, подкрепившись едой, друзья, прежде чем уснуть, долго болтали. Разговор вертелся вокруг города Кенигштейна. Этот город, судя по адресу на письмах, находился где-то неподалеку от леса и фазаньего вольера.

– Эти места я хорошо помню из истории, – сказал Глушанин. – В Кенигштейне должна быть крепость или замок, точно не помню.

– Раньше была крепость, я тоже знаю, – подтвердил Мрачек. – Но сохранилась ли она сейчас – сказать затрудняюсь.

– Здесь в тысяча восемьсот тринадцатом году бились с французами русские гвардейцы – преображенцы, семеновцы, измайловцы. Целая гвардейская дивизия. Да, кажется, кроме гвардейских, были и линейные части, и даже моряки. Их окружил Наполеон, но наши с боями прорвались в Богемские леса. И не просто прорвались, а прихватили с собой несколько тысяч пленных, до сорока орудий и в придачу маршала Вандама. Со своими частями русские соединились у города Шенау…

– Теплиц-Шенау, – поправил Мрачек. – Скоро мы дойдем до него.

Русские бывали здесь? В Богемских лесах? В Кенигштейне и Теплиц-Шенау? Нет, об этом Антонину не доводилось слышать. Глушанин назвал тысяча восемьсот тринадцатый год. Верно. В двенадцатом году Наполеон добрался до Москвы. Значит, это произошло после знаменитой Бородинской битвы.

Мысли перенесли Антонина в Москву, на Красную площадь; ярко развернулась перед ним картина ноябрьского парада. Стройные, плотные ряды – локоть в локоть, плечо в плечо, нога в ногу. Крепкие руки. Мужественно-радостные, открытые лица советских воинов, обращенные к мавзолею…

Да! Вот она, русская гвардия… Видно, и здесь, в этих самых лесах и, возможно, на этой полянке, где они сейчас отдыхают, бились русские насмерть с теми, кто посягнул на честь и независимость их родины. Антонин с внезапным волнением внимательно посмотрел на Глушанина, потом на Боровика. Первый сидел, обхватив согнутые в коленях ноги, и вслух припоминал подробности битвы русских с французами, а второй лежал на животе, опершись на локти, и внимательно следил за попытками жучка с золотистыми полированными крылышками взлететь вверх. Друзья… Настоящие друзья!

От сознания, что близки и ясны сроки победы, что эта победа неминуема и неизбежна и что сам он еще так мало сделал для приближения ее, у Антонина кровь бросилась в лицо. Подумаешь, велико геройство отсидеть в лагере пять лет! Другие бьются в открытую, побеждают, а он… Впрочем… И тут ему вспомнились слова немца Рудольфа, который говорил с Мрачеком и Сливой при первом их знакомстве в Бухенвальде: «Пережить все самому в этих лагерях смерти, не потерять лица и достоинство коммуниста и сохранить себя для грядущих боев – это уже победа». Да, он прав, этот мужественный старик. Прав, но… Все ж этого мало. Надо стремиться к немедленному действию. Человек не должен жить вчерашним днем. Люди идут вперед. Люди поднимаются на вершины истории, с высоты которых виден завтрашний день. Вместе с борющимися людьми нужно подняться на гребень этих вершин…

Лес был до краев залит полуденной теплотой. Разморенный, опьяненный густыми, томительно-сладостными лесными запахами, уже дремал Боровик, а Мрачек и Глушанин продолжали беседу. Слива оторвался от своих мыслей, прислушался. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами; его тоже можно было принять за спящего. До его сознания дошли слова Мрачека:

– Я долго колебался, дорогой Максим. Мне легко говорить о том, каким я был в то время, и это потому, что сейчас я уже ясно вижу свою дорогу. Я другой. Как много спорил со мной Антонин, а я все твердил свое. Я смеялся над ним и над призывами коммунистов поднять народ на борьбу. Я не верил в то, что твоя страна сумеет один на один выстоять в схватке с фашистской Германией. Я растерялся, ожесточился, ну, а теперь… – в глазах его блеснул горячий огонек, – теперь я постараюсь показать, на что я способен.

«Дорогой Иржи! Каким вы стали! Если бы вы только знали, как я рад за вас, – думал Слива. – Да, дорогой, мы еще покажем врагам, на что мы способны! Они еще нас узнают!»

3

На шестые сутки беглецы подошли к барскому хуторку, состоящему из десяти нарядных разностильных домиков. Стояло раннее утро. Солнце еще не обогрело остывшую землю. Хутор раскинулся на живописном месте, на склоне горы, густо поросшей хвойным лесом. Внизу, куда выходили зады дворов, бойко журчал небольшой ручеек.

В хуторе еще спали. Но ясно доносилась откуда-то одинокая песня. Она-то и привлекла друзей к селению.

Они залегли в кустах.

Слова песни на расстоянии разобрать было трудно, но ее тихая напевность и голос певуньи очаровали их. Ни один из беглецов давно не слышал такого пения: оно хватало за сердце, волновало кровь. Песня то затихала, опускаясь до низких, ласкающих слух звуков, то вдруг поднималась ввысь, крепла, наливалась силой и гневом.

– Поет чешка! – твердо сказал Мрачек.

– Верно, Иржи! – подтвердил Слива.

Мрачек молча поднялся и пошел вниз, к ручью.