Это идиотское занятие – думать

Связаны ли между собой постепенный отказ от наркотиков и интерес к этому процессу, погружение в него, жизнь ради него? Я в этом абсолютно уверен. Когда я сидел на наркотиках, мне было важно только одно – накачаться и по возможности отработать концерт. Не припомню, чтобы меня волновал уровень артистизма или перспективы творческого роста. Думаю, подобные мысли блокировались наркотиками, если вообще до них доходило.

Не сочтите меня каким-нибудь психотреплом, но я думаю, дело в том, что, как только вы отказываетесь от искусственных стимуляторов, возбуждения, эйфории и бегства, сразу появляется лазейка для естественной стимуляции, возбуждения, эйфории и бегства. Запрещать или не запрещать такие стимуляторы – решение упирается в то, насколько остро вы в них нуждаетесь. Для меня стимуляция, возбуждение, эйфория и бегство – оправданные человеческие потребности, которые я смог удовлетворять более безопасным способом.

У вас может сформироваться (или не сформироваться) зависимость от выступлений, но привыкание они вызывают в любом случае. (С учетом того, что бо`льшая часть программы повторяется изо дня в день. Впрочем, с наркотиками та же история.) Мне случалось словно очнуться посреди монолога, который я исполнял уже раз пятьсот, в состоянии помутнения, как бы не в себе. Тогда приходилось выкручиваться, как-то играть со словами. И пока я так играл, ловил себя на мысли: боже, впереди же еще «Дом блюза», или «Если вас зовут Тодд», или что-то еще, – а параллельно пытался вспомнить, какой там дальше текст.

Бывало, я внезапно выпадал посреди концерта – а я люблю отбарабанить двенадцать вещей подряд – и понимал, что это третий или четвертый номер, а в голове стучит: «Ты забыл, что запланировал на финал». И сам себе отвечаю: «Я знаю, но все станет понятно, когда до него дойдет очередь». И вот доходит до номера 12, я произношу какую-то подводку, совершенно не представляя, что будет дальше. Вряд ли я осознаю, что хочу сказать слово «Вильгельмина», но – бац! Я говорю: «Вильгельмина». В этом есть что-то волнующее, какое-то волшебство, загадка. И публика тут ни при чем, равно как и само выступление. Тут другое: словно одна часть мозга наблюдает за работой другой части. Со мной такое бывало не раз. И – смутно припоминаю – под наркотиками это случалось гораздо чаще.

Парадокс, но расщепленное внимание – сугубо внутренняя проблема. Для зрителей существует только произнесенное слово, эта внезапная Вильгельмина. Они смеются, а значит, они со мной заодно. В этот миг они – часть меня, другая ипостась моего я.

Единственное скопление людей, которое я выношу, это мои зрители. Потому что не будь меня, они не собрались бы. То же самое я могу сказать о любой аудитории, которой я нравился. Чем старше я становлюсь, тем чаще в общественных местах ко мне подходят люди и рассказывают, какое впечатление произвел на них мой давний концерт или выступление в клубе лет сорок назад. И тогда я представляю себе свою многомиллионную аудиторию, теряющуюся во тьме зала… Люди, с которыми я, можно сказать, встречался лично, и между нами пробежала искра, реальные слушатели, сидевшие передо мной, по полторы, две, три тысячи человек одновременно, и все равно – один на один. Они смеялись, а значит, я до них достучался. Они ждали свои любимые номера. Иногда из вестибюля долетало: «Это ты еще не слышал „Бога нет“!» Или кто-то вспоминал, как любил Ала Слита, когда был маленьким. Мы одна семья. Родственные души. И это особенно остро чувствуется на живых концертах. Думаю, очень немногие комики, которых я знал, могли бы сказать то же самое о себе.

За вычетом своих зрителей, я очень плохо переношу людей в больших количествах. Они готовы пожертвовать своей индивидуальностью, своей чудесной человеческой исключительностью в угоду групповому мышлению. Я открыт для индивидуальностей. Мне с ними отлично. Индивидуальность – это прекрасно. Мне интересен даже самый мерзкий тип на земле, способный целиком сожрать собаку. Это завораживает. С удовольствием уделил бы ему пару минут. Обсудил бы рецепт. «Сколько сыпать соли? Нужны ли сливки?» Я заглянул бы ему в глаза – глаза существа из какого-то Богом забытого уголка Вселенной и поэтому притягивающие.

Каждый раз, заглядывая человеку в глаза, вы что-то для себя открываете, даже если там глухая стена или бесконечная рекурсия из парикмахерских зеркал. Все равно это завораживает. В любой индивидуальности что-то есть. Я впускаю чужаков к себе в душу, хотя, может быть, минуты через полторы мне захочется сбежать. Люди прекрасны поодиночке. Внутри каждого таится голограмма всей Вселенной.

Но как только они сбиваются в кучу, лепятся друг к другу, все меняется. Например, у вас есть друг по имени Джо, отличный парень. Но стоит ему сойтись с Филом, все, пиши пропало – конченый придурок. А когда рядом появилась Линда, его вообще не узнать. «Он так изменился. Это уже не наш старина Джо».