Это офис, детка!

Я вскочила на ноги, стала лихорадочно запихивать в сумку свой листочек с домашним заданием, рванула в сторону двери, но, запутавшись в длинной юбке, свалилась на пол. На какое-то мгновение в комнате воцарилась мертвая тишина. Анатолий смотрел чуть насмешливо, и тут у меня началась настоящая истерика. Я орала, что это бесчеловечно – ставить опыты на живом человеке, задавая ему один и тот же вопрос в течение пяти встреч, что это неприлично – смеяться, когда женщина спотыкается и падает на пол, что сыта по горло его дурацкими домашними заданиями. Я выкрикивала обвинения еще минут пять, не меньше, пока не устала и не плюхнулась на сиротливо стоящий в углу низенький табурет. И тут я начала… нет, не плакать, смеяться! Я смеялась так, что у меня слезы выступили на глазах; я заводилась все больше и больше. В какой-то момент смех перешел в неприличное ржание, всхлипывание, а потом, наконец, в слезы. Но плач этот был какой-то жалкий, детский. Я размазывала кулаками растекшуюся тушь, совершенно не обращая внимания на Анатолия, который сидел все это время на своем месте, как каменный истукан.

– Ольга, что вы сейчас чувствуете?

– Мне очень грустно, мне очень грустно и одиноко.

– А где вы это чувствуете в своем теле?

– Вот здесь, как будто у меня внутри пустота…

– А когда вы чувствовали такую же пустоту в последний раз? Это на что-то похоже? На что?

* * *

В родительский день мы вставали задолго до побудки. Спать было невозможно, все мысли были только об одном: скоро начнут приезжать взрослые. К десяти утра постели были заправлены «по-белому», полы в комнатах намыты до блеска, платьица выглажены (пришлось отдать заныканную шоколадку «Аленка» Ленке из второго отряда, чтобы пропустила меня в гладильную без очереди). Я даже зубы в честь такого случая чистила ровно три минуты, отсчитывая время по огромным настенным часам, висевшим в умывалке. Все, готова.

Первая партия родителей прибыла около одиннадцати. Часть ребят из отряда с визгом подбежала к автобусу, заметив в окошке своих. Я суетиться не стала, зная, что мама и папа приедут на своей машине, но все равно осталась караулить на воротах вместе со всеми – так все-таки веселее было.

К часу почти всех ребят разобрали родители, а моих все еще не было.

В половине второго Анна Васильевна повела меня и Андрюху из четвертого отряда на обед. В столовке, разукрашенной по случаю такого дня, яблоку негде было упасть – руководство лагеря распорядилось приготовить праздничный обед и пригласило всех детей вместе с родителями к столам.

Аппетита не было никакого, и я, воспользовавшись суетой, незаметно выскользнула на улицу. Странно, но плакать мне почему-то совсем не хотелось. Я пошаталась немного по территории, а потом направилась к секретному лазу в заборе, через который мы убегали в лес. Там было наше убежище, шалаш, который мы с мальчишками строили целую неделю, таская тяжелые ветки, собирая их по всему лесу, прилаживали как могли, чтобы получился настоящий шалаш, как у Тома Сойера и Гека Финна. Постепенно мы натаскали туда одежды, одеял, свистнутых в прачечной, печенюшек и свечей. При каждом удобном случае мы убегали туда днем, но остаться в шалаше надолго не получалось: бдительная Анна Васильевна чуть что, сразу поднимала шум: «Дети пропали!» Приходилось быть начеку. Но зато ночь была наша! Мы терпеливо лежали, дожидаясь, пока все заснут, а потом тихонько, на цыпочках, стараясь не издавать лишних звуков, выползали из корпуса. Самое страшное было идти по лесу на ощупь, почти в полной темноте, спотыкаясь о коряги и поскальзываясь на мокрой траве.

Наградой за все эти страхи был наш шалаш, который постепенно превратился в уютный домик для маленьких сорванцов. Мы вытаскивали из карманов съестные припасы – яблоки, конфеты, кусочки черного хлеба с солью, ломтики сыра, не съеденного за ужином, и начинали свою веселую трапезу. Какое же это было блаженство! Мы играли в карты, рассказывали страшилки, дурачились и смеялись, как сумасшедшие, над каждой глупой шуткой.

А сейчас в шалаше было пусто и темно. И хотя на полу были расстелены мягкие одеяла, валялись карты и комиксы, а на ящике из-под болгарских яблок – нашем импровизированном столике – даже осталась какая-то еда и полбутылки тархуна, мне было очень-очень печально и одиноко. Внутри, где-то глубоко в груди, стала расти-подрастать противная пустота. Холодная, металлическая, гулкая, как пустое цинковое ведро. Мне стало холодно. Я надела оставленную накануне шерстяную кофту, закуталась в одно из одеял, но теплее не становилось. Мне казалось, что я становлюсь меньше, меньше, съеживаюсь, постепенно превращаясь в маленькую металлическую сферу с гулкой пустотой внутри…

– Олька, ты здесь? Тебя уже весь лагерь ищет! Беги быстрее, к тебе бабушка приехала!

Наверное, я заснула, потому что Сашкин голос раздался откуда-то издалека, с той стороны сознания. Я слышала, как он меня зовет, но открывать глаза не хотелось: там, внутри сферы, было так хорошо… Немного зябко, но я постепенно привыкла, мне даже понравилась эта металлическая прохлада.