Ева

Разговор всегда выходил душевный, веселый, с играми, притчами, в конце мальчишки жали Герману руку и говорили Елене Алексеевне, что Герман теперь их лучший друг. Она улыбалась и перед тем, как отпустить, разламывала плитку сливочного ириса и раздавала по дольке всем пятерым. Отголосок этого приторного вкуса, ощущение мягких крошек на языке Герман много лет чувствовал во рту, как чувствуют привкус кровоточащей болячки, не желающей заживать. Стоит ли говорить, что после такого собрания у Елены Алексеевны мальчишки становились еще более жестокими.

2 ноября 1982 года на уроке чтения Герман поднял руку. Ему нестерпимо захотелось увидеть Еву. Елена Алексеевна (черное платье с глухим воротом, поверх — кулон на цепочке) вскинула голову от раскрытой книги. За окном начинался снег. Сверкнуло стекло портретов на стене. Ленин, Пушкин и еще какие-то бородатые мужчины уставились сверху на Германа.

— Что тебе, Морозов?

— Можно выйти?

— Да что с тобой сегодня? На каждом уроке выходишь. Ну иди.

И вот сумрак коридора. Сгустки света у окон. Снежный клубящийся водопад над городом. Герман представил, что школа, как ледокол, плывет в арктических льдах. В коридоре никого. Пахло едой из столовой. Волнительно и хорошо. Даже боль в ноге не столь мучила, сколь приятно тянула, будто кто-то внутри легонько покручивал косточки. Скрипнула дверь, голос Елены Алексеевны, читавшей про дядю Степу, усилился. Герман ощутил ее взгляд на затылке и миновал кабинет 2-го «А», в котором училась Ева. Глухо постукивая тростью с рукояткой в форме собаки, он направился для успокоения Елены Алексеевны в туалет. Тут пахло сыростью и хлоркой. Плитка на полу была мокрая. Герман зашел в кабинку. От непонятного волнения и в самом деле захотелось пописать. Будущий Герман опять появился, был рядом и чего-то хотел.

Герман прислушался — не раздадутся ли шаги по кафелю, не звякнет ли отставшая плитка возле его кабинки. Никого. Дверцы в кабинке не запирались. Герман пользовался туалетом только во время уроков. На переменке он не приближался к нему. Школу, все четыре этажа, он обследовал вот так, во время уроков, когда тишина в коридорах стояла такая, что в ушах звенели колокольчики. Герман спустил воду, вздрогнул от обрушившегося грохота. Вышел из кабинки. За окном, замазанным краской, клубился снег.

В коридоре по-прежнему никого. Елена Алексеевна, удостоверившись, что он пошел в туалет, а не куда-то еще, вернулась в класс. Герман подошел к приоткрытой двери 2-го «А». За секунду до того, как заглянуть, он понял, что сейчас увидит Еву. Она стояла у доски, решала пример. Доска отражала белый, уже совсем зимний свет и слабо озаряла пухлое личико сестры. Заплетенная бабушкой с утра коса успела растрепаться, бант, точно синий хвостик, вилял туда-сюда вслед за движениями головы Евы. Она писала мелом на доске, приподнявшись на цыпочки. На ногах — тапки и знакомые шерстяные носки. В невидимом Герману классе ручки шуршали по бумаге, кто-то кашлял, двигал стул.

Ева заметила брата. Чуть повернула голову в его сторону. Прижала губу нижними зубами, сдерживаясь, чтобы не захихикать. Герману тоже сделалось смешно. Улучив момент, Ева быстро посмотрела на него. Тем самым взглядом, подтверждающим: ничто в мире не имеет значения, только они двое.

— Морозова, что там у тебя, решила?

— Сейчас, почти. — И Ева снова повернулась к доске.

После уроков на продленке, несмотря на снегопад, Елена Алексеевна вывела детей на прогулку. Девочки принялись лепить снеговиков, а мальчишки строить крепость и сражаться снежками. Герман, опираясь на палку с ручкой в форме головы собаки, бродил под стрелами снега. Мерил этой палкой высоту прибывающего белого моря. Глазами зачем-то явившегося будущего Германа осматривал школьный двор и запоминал каждую деталь. Школы стало вскоре не видно, а старые деревья, меж которыми и играли первоклассники, обернулись снежными великанами. Кроме 1-го «Б» больше никто не гулял.

Герман съел несколько снежинок, пытаясь перебить вкус сливочной ириски, которую дала Елена Алексеевна. Сегодня она опять собирала Германа и его четверых обидчиков — Горбунова, Ракитина, Калинина и Попова — после того, как увидела, что те бросили Герману в суп таракана. Вкус ириски после снега не исчез, лип к зубам, нёбу, проникал в нос. К Герману подошла Ира, девочка с рыжими волосами и ресницами. На шапке и бровях ее налип снег. Эта девочка нравилась Герману. Ему казалось, что она относилась к нему по-особенному, почти как Ева, то есть нет, не так, совсем не так, как Ева, в другом роде, но и не так, как все остальные. Несколько раз они разговаривали под дальним дубом, который сейчас не видно из-за снега, о том, что случается после смерти. В осенней куртке, которую бабушка недавно сменила Герману на пальто с меховым капюшоном, лежал большой гладкий желудь. Его подобрала и подарила ему Ира.

— Айда с нами играть, — сказала она, улыбаясь и жуя крепкий многоугольный снежок, к которому пристали радужные нитки с ее варежки.