Ева

Он рассказывал это уже в третий раз. Сначала — Елене Алексеевне. Она, не досчитавшись Германа после прогулки, оставила класс под присмотр другой учительницы, а сама кинулась на поиски. Помогал ей дворник, дядя Миша. Он и нашел Германа. Уже в темноте, ранней, ноябрьской, когда фонари с удивлением разглядывали чистый, плоский, как младенческая ступня, снег. Дворник обнаружил Германа на чердаке одного из домов недалеко от школы. Когда он принес завернутого в телогрейку мальчика к школе, Елена Алексеевна, по тысячному, наверное, кругу, обходившая территорию с фонарем, выхватила Германа и, не чуя ноши, плача, помчалась с ним в медкабинет. Сквозь дурман и пропахшую табаком фуфайку Герман, возвращаясь в реальность, чувствовал ее нежные духи с запахом разогретой на солнце розы.

В медкабинете Елена Алексеевна, продолжая плакать, растерла Германа спиртом, укрыла шерстяным одеялом и принесла горячего чая в кружке.

— В чай капните чуток спирта, — важно велел дворник, — чтобы воспаления не было. Да не бойтесь. Только лучше будет.

Елена Алексеевна послушно добавила в чай спирта и поднесла чашку к губам Германа. Зубы отбивали края друг друга и никак не могли остановиться.

— Милый дружок ты мой, да что же это, — причитала Елена Алексеевна. Она принялась поить Германа из ложки. Большая часть выливалась на шерстяное одеяло. А дворник в это время рассказывал, рассказывал и курил. Глаза его походили на удивленные темные фасолины.

Второй раз дядя Миша рассказал о том, как нашел Германа, директрисе и учителям, когда те вдруг заполнили медкабинет. После его рассказа, на этот раз с бо́льшими подробностями, директриса, глядя в лицо Германа, спросила, кто это сделал. Герман в ответ отбил очередную чечетку зубами. Елена Алексеевна что-то тихо сказала.

А теперь, в третий раз, дворник рассказывал бабушке и Еве. Бабушка, уже пообещавшая дворнику награду, держала Германа на руках, укутанного, словно младенца. А Ева сидела рядом, сжав руки, сдвинув брови, и стучала ногой по кушетке. Дрожь наконец утихла, Герман согрелся. И заплакал. Но не от боли оттаивающего истерзанного тела. От слов дворника. Больше всего на свете Герман хотел, чтобы тот замолчал. А тот все говорил и говорил, вздыхал и крестился.

Чай с малиновым вареньем, покой, сладости — вот лекарства, которыми бабушка принялась лечить Германа. Сейчас, конечно, к ребенку вызвали бы психолога. Но тогда, в 1982-м, о них и не слыхивали. Бабушка уложила Германа в постель, застеленную накрахмаленным бельем. На одеяло с красным шелковистым ромбом посередине накинула для тепла шерстяной плед в желто-коричневую клетку. Ворс этого пледа на ощупь был жесткий и колючий и напоминал Герману вздыбленную шерсть разозленного пса. Пижама, плотная, байковая, с длинными рукавами, прикрыла лиловатые расплывчатые следы на коже от фашистских крестов. Как яростно бабушка ни оттирала чернила пахучей водкой, до конца стереть не смогла. Остались выцветшие «татуировки» крестов и на лбу, и на щеках.

Пижама была новой, неразношенной и грубо натирала подмышки. По пижаме бродили солдаты и беззвучно били в барабаны. На ноги Герману бабушка натянула колючие жгучие чуньки — носки-валенки из шерсти, походившие на башмаки мультяшных героев.

Во всем этом обмундировании, укрытый одеялом, Герман потел и жарился, будто в раскаленной печи. Он ловил взглядом снег, щедро засыпавший шпиль краснопресненской высотки за окном, остужал руки о металл новенькой пожарной машины и жадно пил лимонад. Стакан с лимонадом стоял на вогнутом сиденье стула, покрытого большим, в оранжевую клетку носовым платком. Тут же были рассыпаны шоколадные конфеты, белела чашка с остывшим чаем и осадком малинового варенья. Можно было подумать, будто Герман заболел. Но на самом деле это было не так. Небольшой насморк — вот и все последствие того страшного вечера. Герман не понимал, зачем ему лежать на диване, который время от времени вздыхал, поскрипывал и жаловался. Одна из пружин выступала и искала случая больно его уколоть.

Герман никому не рассказал о том, что произошло. Даже Еве. Не потому, что это было бы трусостью, ябедничаньем, слабостью. Слова просто не складывались, не выходили из горла. Четверка созналась под нажимом Елены Алексеевны. Рыдая, они рассказали всё. В подробностях. И выдали девочку, которая нравилась Герману, написавшую все эти унизительные слова на его коже.