Ева

Ева и подавала, и ловила мяч хорошо, но лучшая среди девочек была Лидочка, верная подружка Евы. Загноившиеся под сережками уши, треники с отвисшими коленками, растянутая белая футболка. Щеки и тонкие оплывшие губы, всегда красные, обветренные, — Лидочка любила их облизывать. Когда Лидочка ловила мяч, то становилась похожа на дрессированную собаку — мгновенно вычисляла траекторию и делала минимальное количество движений, чтобы наверняка его схватить. Она могла поймать почти любой мяч — слабо брошенный, но умудрившийся-таки перелететь через сетку, косой, запутавшийся в движениях. Обманку вычисляла в два счета и бежала туда, куда надо. Могла поймать даже крученый — такой, кроме нее, умел посылать только второгодник Артем. Надо ли говорить, что команда, за которую играла Лидочка, всегда выигрывала.

Каждый раз, когда Лидочка приносила команде очко или ловила сложный мяч, Ева радостно кричала ей или показывала большой палец, направленный вверх. Лидочка улыбалась и нет-нет да и пронзала сидящего на скамейке Германа ядовитым взглядом. Лидочка была раздавлена несправедливым маневром судьбы, втиснувшей Германа между ней и обожаемой Евой. Ей пришлось уступить Герману место за партой рядом с Евой и приходилось терпеть его присутствие на тех занятиях и прогулках, которые раньше принадлежали только ей и Еве. Лидочка уже не раз пыталась подставить Германа перед Евой, не понимая, какие крепкие канаты связывали брата и сестру.

Каждый вечер к Морозовым стала приходить Елена Алексеевна. Ее модная стрижка постепенно исчезала, волосы блекли, теряли определенность цвета, облепляли маленькую голову, свиваясь сзади в жидкий небрежный пучок. Лицо похудело, вытянулось, ямочек на опавших щеках уже было не различить, зато нос шагнул вперед и расширился. Только глаза горели как раньше. Но огонь в них был уже другой — лихорадочный, больной, страстный.

Елена Алексеевна теперь носила серое платье, стянутое на талии серым же кушаком. Герман больше не видел на ней ярких платков, кулонов, не чувствовал запаха духов — разогретой на солнце розы, теперь от Елены Алексеевны всегда пахло хозяйственным мылом. Войдя к Герману в комнату, она сразу проходила к письменному столу у окна. Как когда-то в классе — к учительскому. Паркет поскрипывал под круглыми пятками, обтянутыми заштопанными чулками. Поставив коричневый лоснящийся портфель на один из двух стульев, расстегивала замок, выкладывала учебники с закладками, толстую тетрадь, простой карандаш, всегда остро заточенный. Потом опускала портфель на пол, а сама садилась. Герман усаживался на второй стул. Русский, математика, чтение. Каждый вечер, даже в выходные.

Вот один из таких вечеров. В открытую форточку дует сладковатый апрельский ветер, несет запах пыли и первой зелени. Шпиль высотки в окне протыкает красное, как щеки и уши Германа, облако, очертаниями напоминающее зубчатый марсианский замок (вот бы где спрятаться от Елены Алексеевны).

— Ну, Герман, почему же «клюф»? Вспоминай: чтобы проверить, какую согласную писать на конце, надо изменить слово так, чтобы после согласной шла гласная.

Освещение апрельского вечера такое, что Герман отчетливо видит каждую пору на лице Елены Алексеевны, каждую кровяную ниточку на белках ее горящих глаз. Пристыженно опускает голову. Учительница смотрит на него ласково, с виной и любовью. Взгляд этот невозможно выдерживать изо дня в день. Бабушка говорит, что Елена Алексеевна помешалась. На нем, на Германе. Впрочем, тут же добавляет: тебе, Герман, это только на пользу.

Солнце движется к закату. Елена Алексеевна проверяет решенные Германом примеры и задачу про пионеров и скворечники. Герман грызет ручку и глядит в окно, где кто-то зачеркивает небо простым карандашом. Прислушивается к ударам Евы мячом в стену соседней комнаты (он по-прежнему не может жить и дышать, если Евы нет рядом). Постепенно тонкие линии на небе разъезжаются и превращаются в серое оперенье птицы. Возможно, одной из тех, посвистывающих на выпустивших зеленые коготки деревьях внизу.

Ева пыталась отвадить Елену Алексеевну. В карманах пальто учительницы то и дело оказывались лягушки и дождевые червяки, записки, написанные псевдобабушкиным почерком, чтобы Елена Алексеевна больше не приходила, в сапогах и туфлях вырастали кнопки и гвозди. Однако взять эту неприступную крепость Еве не удалось. Елена Алексеевна, как заведенный раз и навсегда механизм, ходила к Морозовым каждый день. С утра, пока Герман был в школе, работала в библиотеке на полставки (из школы ее уволили), а затем — к Герману. Еще она помогала бабушке по дому — мыла полы, ходила в магазин.

Ближе к лету Елена Алексеевна стала захаживать в церковь и приносить Герману оттуда сухие и невкусные просвирки. Бабушка вздыхала вечером Веро́нике в трубку: