Ева

Они отправляются в сторону березы — она, словно центральный пазл, притягивает к себе недостающие детали, и перед глазами возникает цельная знакомая картина. Вот памятник в виде футбольного мяча, вот свалка мусора с венками из выгоревших искусственных роз и лилий, тут ограда с шишечками в виде ягод. Герман рассматривал эти ягоды еще мальчиком, когда приезжал сюда с бабушкой и Евой. Потом, много позже, он и Ева бродили тут, когда навещали бабушку. Ева любила гулять по кладбищу, а Герману никогда здесь не нравилось.

Знакомые надгробия уже видны. Над ними вытянулся, как подросток, новенький мелколистный клен. Клен откликнулся на взгляд Германа, радостно зашумел, зашевелил листвой в приветствии: сюда, сюда. Можно было подумать, что он ждал, выглядывал Германа на тропинке.

— Иди к тому клену, там, где три серых камня, — говорит он Арише. — Я сейчас.

Останавливается и снова закуривает. Ариша исчезает за поворотом, но почти тут же снова появляется:

— Па, там кто-то есть.

На скамейке возле трех памятников из серого гранита — двух прямоугольных и одного круглого Евиного, намеренно не обработанного с одной стороны, сидит старуха. Седая голова опущена на ссохшуюся грудь, модное лет пятьдесят назад пальто с лисьим воротником тает в пасмурном воздухе. По мокрому столику ходит голубь и важно клюет невидимые крошки, заглядывает в пустую фамильную морозовскую рюмку.

Когда Герман входит, скрипнув калиткой, клен в углу весь подается к нему, точно для объятия, а старуха открывает глаза, глядит на Германа и неожиданно громко произносит:

— Александр? Наконец-то.

Голос резкий, старческий. Сказав это, она тут же снова закрывает глаза.

Герман подходит к старухе, присаживается на корточки, нащупывает пульс. Пульс редкий, неровный. Старуха, пробормотав что-то недовольно, убирает руку. Лет за девяносто точно. А Герман считал, что она умерла давным-давно. То есть конкретно о ней он никогда не думал, но где-то там, в бессознательном, отложилось, что она давно исчезла, как всё и вся из его детства.

Герман присаживается на скамейку рядом с Веро́никой. Старуха не реагирует.

— Кто это, па? — Ариша нюхает фамильную морозовскую рюмку. — Пахнет водкой.

— Веро́ника, сестра моей бабушки.

— А ты говорил, что у тебя никого не осталось.

— Я думал, она давно умерла.

Герман достает пачку сигарет, но не вскрывает, мнет коробку в руках. Чувство вины, стыда, собственной никчемности, как всегда, накрывает его здесь. Он приходит сюда очень редко, потому что ему нечего сказать Еве.

Ариша, косясь на старуху, подходит к круглому, необработанному с одной стороны серому камню. Это место было припасено для Веро́ники, только сейчас догадывается Герман. Тут буду лежать я, а вот тут — моя сестра, говорила в детстве Германа бабушка, когда они навещали дедушку Германа и Евы. Тот вернулся с войны больным, так и не выздоровел, умер в 1947-м.

— Посмотри на даты, — говорит Герман Арише. — Ева умерла за год до твоего рождения.

Возле серого Евиного камня живые и искусственные цветы. Как-то раз он и Ева еще студентами приезжали на кладбище на годовщину бабушки. Германа тогда возмутило количество пошлых искусственных цветов. Он был уверен, что Ева, выискивающая везде идеальную красоту, возмутится вместе с ним. Но вместо этого она принялась смеяться: пошлость — это ж сама жизнь, Герман. Посмотри, какие пышные тряпичные розы, разве не хороши? Как человечны, а? Еву иногда было не понять — то ее восхищала идеальная красота, то невыносимая пошлость.

Цветы стали искуснее за эти годы, но пошлости не убавилось.

Веро́ника сваливается на плечо Германа. От нее пахнет мышами, испортившимися конфетами. Водкой не пахнет. Герман встает и поднимает старуху со скамейки. Она стоит сильно сгорбившись, но глаз не открывает. Кажется, рост ее уменьшился вдвое с последней их встречи.

— Ариш, помоги.

Ариша кладет букет хризантем у Евиного камня и подходит к Герману. Герман берет Веро́нику под руку с одной стороны, Ариша с другой. Девочка оглядывается на место, где сидела старуха.

— А где ее сумочка? Должна же быть.

Они осматриваются: лавочка пуста, за ней и под ней ничего, кроме лужицы подсохшей блевотины.

Держа Веро́нику с двух сторон, ведут ее к выходу. Она с трудом перебирает ногами, то и дело повисает на руках Германа и Ариши. Туфли у старухи в грязи, брюки и пальто промокли, на них грязь, веточки, листья. В машине Герман усаживает Веро́нику на заднее сиденье, еще раз бегло осматривает: лицо симметричное, на инсульт не похоже. Он проверяет карманы пальто — нет ли таблеток, ингалятора, того, что подскажет, чем она поддерживает себя. Но в кармане только носовой платок и билет на электричку, отправившуюся вчера в девять утра с Ленинградского вокзала.

— Ариша, налей из термоса чай. И там, у тебя в карманах, чего только нет — может, пакетики с сахаром завалялись?

Ариша хмыкает, вытаскивает ком, в котором и правда обнаруживаются несколько пакетиков.

— Высыпай все в кружку.