Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

Хочу ли я, чтобы это все кончилось и началась у меня нормальная жизнь? Но что значит — нормальная? Я знала, как живут семьи большинства моих одноклассников по музучилищу. И я вовсе не была уверена, что все изменится в лучшую сторону. Я уже видела некоторые перемены, и они вовсе не радовали меня. Раньше все сводки по городскому хозяйству ложились на стол отцу, и фактически он командовал городом. Но вот в нынешнем 1990 году состоялись первые свободные выборы в городской исполком, и прежде чинную, солидную публику заменили какие-то голодранцы, непризнанные гении, решившие, что теперь все будут делать одни. Три дня они там шумели, «спорили до хрипоты», а потом, так ни в чем и не разобравшись, приказали прибыть отцу, как бы для консультации. Эту картину я видела, поскольку Сергеич забрал меня из музучилища и потом заехал за отцом, и мы ждали. Все эти фанфароны-вольнодумцы, многие в бородках, свитерах, джинсах (пришла вольная пора!), сидели в креслах, а отец — в два, а то и в три раза старше многих из них — сидел в углу, на каком-то жестком стуле, как будто его вызвали на допрос. Стас Гельчевский, в прошлом недоучившийся аспирант, ныне демократически избранный городской голова, держал перед собой городские сводки, прочитывал их, потом, поскольку ничего не понимал в прочитанном, вдруг вспоминал об отце и обращался к нему «за уточнениями». Мол, отвечай, злодей, за содеянное! Отец, всегда аккуратный, подтянутый, тут сидел какой-то нечесаный, даже без галстука, как бы от всего отставленный, уже неофициальный, даже не имеющий права галстук носить. И тем не менее, на все вопросы Гельчевского (это даже вопросами нельзя было назвать — тот просто зачитывал названия сводок) отец давал подробный ответ. Не заглядывая ни в какие бумажки, с лету называл цифры, объемы выпусков, сроки сдачи и так далее. При этом он все откровеннее усмехался: мол, куда вы лезете, щенки? Конечно, это раздражало всех этих «революционеров», но постепенно многие из них начинали «трезветь», соображать, что без Кошелева мало в чем разберутся. «Если вопросов больше нет...» — Папка поднялся. Я гордилась папкой. Я думаю, лишь накал политической борьбы удержал их от того, чтобы проводить его аплодисментами. После этого все городские сводки снова ложились на стол отцу, и директора слушались только его. Конечно, новые вожди, которым, как выяснилось, нечем руководить, не могли простить папке своего поражения и подкапывались под него. «Долой диктатуру райкома!» На площади у памятника Ленину все время шли митинги. Одной из острых тем митингующих было открытие белкового комбината. Все сделались вдруг экологами и кричали о гибели природы, но где-то жители города должны были работать? Оборонные предприятия, на которых были заняты большинство жителей, резко сворачивались. Часто папка, приезжая вечером, рассказывал мне о этих проблемах. «Дурацкое время! О пользе никто не хочет думать!» Насчет комбината, насколько я знаю, он и поехал в Москву — открывать или выждать? «Боюсь, что на следующий год, — вздыхал он, — мы вообще ничего не откроем!» Я понимаю, почему раздражал его Влад. Он то и дело заносчиво задирал бороденку, в точности как Гельчевский, пытающийся командовать, но ни в чем не способный разобраться. Я папку понимала... Но не с его же ровесниками мне строить свою жизнь? Мне надо держаться молодежи, а молодежь нынче такая — папке не по нутру. Единственный, кого он приблизил из новых, — это Гриню, но и то относился к нему настороженно, хотя Гриня свою преданность доказывал не раз. Может, он и в женихи его мне прочит? Но он на десять лет старше меня! Но главное — было в нем что-то фальшивое, отец опасался не зря. Он, потомственный таежный охотник, слышал все шорохи и трески и реагировал мгновенно, с опережением — его трудно было переиграть. Такие совсем не детские мысли одолевали меня, пока я одевалась. Было ли детство у меня вообще? А ровесников, лет начиная с пяти, отец ко мне не подпускал. Зато много занимался со мной сам — научил читать и писать в четыре года, плавать — года в три, таскал с собой на рыбалку и на охоту и вообще воспитывал как пацана. Мечтал о сыне, но не получилось. Понимаю психоз отца: он вообще не мог меня видеть с мальчиком, и родителей Максима, ведших классы домры и гитары, сумел выгнать из училища (им пришлось уехать в Донецк) только за то, что их Максим носил за мной мою нотную папку и на советы «благожелателей» никак не реагировал. Но от этого, насколько я знаю, не беременеют? Отцу это бесполезно было говорить. Я понимала с ужасом, что обречена на одиночество. Но не могла с этим никак смириться. Даже если все изменится и он станет лесничим (дед у него был лесничим), он все равно не отпустит меня от себя. Ну а теперь, когда весь город в его руках, мои шансы вообще нулевые. Так что, кроме «праздника аппендицита», больше ничего радостного меня не ждет.