Евангелие от Пилата

– Он тебя не касался, не выслушивал, не прощупывал? Не помазал никакой мазью, никакими эликсирами? Но как он остановил кровь?

– Мы только говорили. И это была очень откровенная беседа…

Она еще не набралась сил, чтобы отвечать мне подробнее, но она улыбалась.

Она выглядела посвежевшей, ожившей, словно роса этого утра пошла ей на пользу. Она повернулась ко мне и сказала:

– Благодаря ему я примирилась с бездетностью нашего супружества.

Ты знаешь, мой дорогой Тит, как эти римские аристократки преподносят тебе туманную фразу, глядя в упор на тебя, а ты должен притворяться, что все понял, если не хочешь прослыть невеждой. И я принял умный вид, добавив чуть-чуть восхищения во взгляде, ибо, похоже, именно такого выражения чувств ожидала моя супруга. Больше мы об этом не заговаривали.

– Иисус спас меня. Спаси его в свою очередь.

Она напоминала о кодексе чести, не всегда совместимом с обязанностями прокуратора.

– Я велю публично бичевать его. Обычно хорошее кровопускание удовлетворяет толпу. Так ему удастся избежать худшего.

Клавдия молча кивнула. Мы достигли согласия, и оба считали, что таким образом колдун будет спасен.

Но публичная порка не дала желаемого результата. Солдаты вывели приговоренного на террасу крепости Антония и обрушили плети на его спину. Но Иисус, как ни странно, не кричал, не протестовал, даже не хрипел при ударах. Он, казалось, не придавал значения происходящему. Он был безмятежен, его поведение не походило ни на поведение преступника, ни на поведение невинного человека: он следовал судьбе, ужасной, но неизбежной; он принимал муку, отрешившись от окружающего мира. Кожа лопалась, текла кровь, но с его уст не срывалось ни единой жалобы. Иисус бросал вызов судьям и палачам, он обесценивал правосудие, обессмысливал пытку. Толпа была разочарована. Ее возбуждение росло. Она настроилась против Иисуса. Ведь он плохо играл роль наказуемого. Толпа жаждала зрелища, она хотела красивого конца, она требовала смерти.

Я присоединился к Клавдии, укрывшейся в тени башни. Я хотел предупредить ее, что наша уловка не принесла пользы. Но она уже все поняла. И с рыданиями укрылась в моих объятиях.

– Сделай что-нибудь. Умоляю тебя, сделай что-нибудь.

Если бы Иисус смог пролить хоть четверть слез, пролитых Клавдией, он сумел бы склонить толпу к милосердию, я в этом не сомневаюсь. Ради своей жены более, чем для самого колдуна, я должен был найти какой-то выход.

– Обычай! Пасхальный обычай!

Клавдия сразу поняла меня. Она перестала дрожать и наградила меня одним из тех восхищенных взглядов, которые позволят мне считать себя молодым и красивым даже в восемьдесят лет.

Я приказал стражникам привести из темницы знаменитого разбойника, грабителя и насильника. Он проводил в темнице последний день, поскольку во второй половине дня его должны были распять вместе с двумя другими преступниками.

Я обратился к толпе и напомнил ей, что, по обычаю, римский прокуратор освобождал одного из приговоренных в связи с пасхальными торжествами. Я предложил толпе выбрать между Вараввой и Иисусом. Я ни на миг не сомневался в ее решении. Иисус пользовался огромной популярностью и был безобиден, а кровожадного Варавву очень боялись.

Воцарилось удивленное молчание. Все смотрели на окровавленного, едва державшегося на ногах Иисуса, стоявшего с опущенной головой, и на нагло выпятившего грудь Варавву, мускулистого и загорелого. Во взгляде разбойника читался вызов.

Иудеи начали перешептываться. В толпе сновали какие-то люди: я думал, это ученики колдуна пытались склонить присутствующих к счастливому для него решению. Я поднял глаза к крепости и заметил застывшую у окна Клавдию. Мы улыбнулись друг другу.

И народ вынес свой приговор. Он вначале прошелестел, потом набрал силу, превратился в рев – толпа скандировала: «Варавва!»

Я ничего не понимал. Люди требовали освободить вора, насильника, убийцу. Иисус ничего не совершил, только бросал вызов религии, и потому приговаривался к смерти, а Варавва, это сучье отродье, жестокий громила, безжалостный, беспощадный разбойник, от чьих преступлений пострадала не одна семья в этой толпе, Варавва, по их мнению, заслуживал милосердия!

Я был возмущен, разочарован, раздражен, но должен был подчиниться.

Я дал обещание во всеуслышание. Я связал себя словом. Мне оставалось лишь умыть руки.

И я сделал ритуальный жест, означавший, что «это меня больше не касается». Стоя на возвышении над вопящим народом, я велел лить мне на руки теплую воду и, как по волшебству, обрел спокойствие, потирая ладони. Вдруг я заметил, что вода, ударяясь о днище медного таза, засверкала всеми цветами радуги.

В голове мелькнула мысль: на земле Иудеи я представляю не правосудие, а Рим. Но если Рим не осуществляет правосудия на своих землях, то почему я избрал Рим своим повелителем?