Евангелие от Пилата

Мы немного успокоились. Исполнение властных функций всегда связано с тревогами. Правителю надо упреждать катастрофы, а после нескольких лет нахождения у власти всегда ожидаешь худшего. Утром мы боялись, что ситуация ускользает из-под нашего контроля. Увидев Саломею, мы обрели спокойствие. Но оставалась главная задача – отыскать труп. Мы с Каиафой решили объединить усилия.

– Когда мы найдем мертвое тело Иисуса, – сказал я, – то выставим его у стен города, как делают греки, и мои легионеры будут его охранять. Там он будет гнить целую неделю, пока не восстановится порядок.

Мы уже расставались, когда Каиафа удержал меня за руку. На углу площади собиралась толпа.

Я увидел женщину на осле. Это была очень красивая зрелая женщина с тонкими губами, изящными скулами, точеным носиком. Таким лицом никогда не устанешь любоваться.

Каиафа прошептал:

– Мария из Магдалы.

Я с восхищением разглядывал ее. В ней ощущалось благородство: высокий ровный лоб, простая, но красивая прическа: тяжелые черные волосы были перекинуты через левое плечо и ниспадали ей на грудь. Она сидела на осле, но была воплощением царственности.

Каиафа оторвал меня от созерцания Марии. Он сообщил мне, что она блудница из северного квартала.

К ней стали сбегаться женщины, словно привлеченные исходившей от нее силой.

– Я видела его! Я видела его! Он воскрес.

Темноволосая женщина произносила эти слова жарким низким голосом, столь же чувственным, как и ее черные глаза и длинные трепещущие ресницы.

– Радуйтесь. Он воскрес. Где его мать? Я хочу говорить с ней.

Люди расступились.

Из бедного глинобитного домика вышла пожилая крестьянка. На ее лице отражались все тяготы жизни, проведенной в работе, усталость от тяжело прожитых лет. Глаза ее распухли от недавних слез. Эта старуха только что потеряла сына, обреченного на унизительную пытку, но находила силы, чтобы радостно принять тех, кто шел к ней.

Блудница пала перед ней ниц:

– Мария, твой сын жив! Я не сразу узнала его. Голос был мне знаком, глаза тоже. Но на нем был капюшон. Поскольку все, о чем говорил незнакомец, находило ответ в моем сердце, я приблизилась к нему. И тут же его узнала. Он сказал: «Иди к братьям моим и скажи им: восхожу к Отцу моему и Отцу вашему и к Богу моему и Богу вашему». Твой сын жив, Мария! Он жив!

Старая женщина не шелохнулась. Она молча слушала Марию Магдалину. Она не испытывала облегчения, а казалась подавленной новым грузом, обрушившимся на ее плечи. Мне подумалось, что она сейчас упадет.

Потом из-под иссохших покрасневших век выкатились две слезы. Так уходила, изливалась ее печаль. Но из ее горла не вырвалось ни единого рыдания. Только свет в ее глазах изменился, жизнь вернулась к ним, и теперь они сверкали на старом морщинистом лице, преображая его, словно Марию ослепила прекрасная, великая любовь к сыну. Она сияла, как заря над морем.

Каиафа с силой сжал мою руку, и мне показалось, что он укусил меня.

– Мы пропали!

У меня не было сил ответить. Я расстался с ним и вернулся к себе во дворец. Что-то так взволновало меня на этой площади, что я не смог доверить ему и признаюсь только тебе: в этой старой еврейке я на мгновение узнал нашу мать.

И это воспоминание гложет меня. Я продолжу свой рассказ позже. Иудея кружит мне голову. Прими любовь своего брата и береги здоровье.

Пилат своему дорогому Титу

Мое назначение на пост прокуратора Иудеи больше похоже на ссылку. Я бьюсь за то, чтобы люди уважали Рим, но, если сказать правду, силы мои направляет в большей степени тоска по родине, нежели долг. Я тоскую по Риму. Мечтаю вновь жить там. Иногда это желание лишает меня сил. Все чуждое, иное подавляет, удивляет меня и кажется мне варварством. Мне хочется забиться в раковину, спрятать голову в колени, засунуть большой палец в рот и вернуться в чрево города волчицы. Когда на меня накатила эта волна, отбросив в прошлое, я тут же оборвал рассказ. Я подавлен, мне не хватает моего родного города, моей матери. Город живет, а мать умерла, но я скорблю по обоим.

Чтобы успокоиться, я разбудил Сертория, своего врача. Он долго массировал меня. От его подмышек пахло сухим сеном, и, как ни странно, этот пряный запах успокоил меня. Он заставил меня рассказать о своем недомогании и выслушал со спокойным выражением лица, обычно присущим ученым. Чуть прищуренные глаза, поджатые губы, легкие покачивания головы, выражающие согласие и поддержку. У Сертория дар принимать и поглощать мои мелкие неприятности. Он внимательно выслушивает все, что я говорю, и может наделить смыслом самые мельчайшие детали. Он смирил мой дух, успокоил мое тело, умастил его благовониями. Когда я смотрел ему вслед, на его лысый череп, на начинающие сутулиться плечи, то понял, что мой врач тоже подчиняется закону времени и распада тела, и полностью успокоился.

Я снова взял перо, чтобы закончить рассказ об этом утомительном дне.

Итак, я расстался с Каиафой в момент, когда Мария из Магдалы вошла в Иерусалим, чтобы возвестить о воскресении Иисуса.