Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Камю пишет убедительно. Мы верим Мерсо, когда он повествует о себе как о заблудшем сыне солнца, а не как о буржуазной посредственности (так его разоблачительно описывает Жирар). Возможно, Камю и сам не увидел истинного лица Мерсо и не отделил его от своего собственного. «Я расположился посередине между нищетой и солнцем», – писал он в 1937-м, повествуя о нищем детстве во французском Алжире. Жирар не принимает в расчет вероятность того, что Камю намеренно подсунул нам крайне ненадежного повествователя, которому можно верить на слово не больше, чем Гумберту Гумберту. Что ж, так рассудил не только Жирар. Этим путем шли целые поколения, в том числе школьные учителя, задававшие ученикам прочесть не ту книгу. Нам бы следовало читать более глубокую вещь – «Падение», где адвокат Кламанс, защищающий «жертв» правосудия от несправедливых судей, обнаруживает, что у него самого сомнительные мотивы и далеко не безупречный характер, а в итоге уличает себя в фарисейском самодовольстве и самообмане. «Исповедь Кламанса – это в широком смысле духовного и литературного жанра исповедь самого Камю», – пишет Жирар. Персонажи для автора – уже не воплощенное самооправдание, а альтер эго, символизирующие спектр его собственных душевных состояний в период, когда он осознал свое истинное положение. «Автор, уставший от популярности, которой он пользовался у „благонамеренных“ представителей интеллектуальной элиты, нашел остроумный способ высмеять свою роль „пророка“, не шокируя наиболее „чистосердечных“ своих приверженцев»161

.

Жирар уважал этого экзистенциалиста и как человека, и как писателя. «Большинство пренебрегает тем, что Камю первым отреагировал на культ, объектом которого был он сам»162, – утверждал он. Он сравнивает развязку «Падения» с финальным искуплением вины в «Преступлении и наказании». Как и в других книгах, рассмотренных Жираром в «Лжи романтизма и правде романа», вымышленный сюжет – не что иное, как история автора, отрекающегося от своих ранних произведений и поступков. «В сфере духа движение вперед часто принимает форму саморазрушения, – напоминает нам Жирар, – и может сопровождаться самым жестким критическим отношением к прошлому»163

.

В «Падении» «настоящая проблема состоит не в том, чтобы знать, „кто невиновен и кто виновен“, а в том, „почему нам надо продолжать судить и быть судимыми“. Это более интересный вопрос, – и это тот самый вопрос, что волновал Достоевского. В „Падении“ Камю поднимает литературу суда на уровень своего гениального предшественника»164.

* * *

В эру «Новой критики», когда исследователям настрого воспрещалось лезть в жизнь авторов, Рене Жирар сделал дерзкое заявление: литература занимается именно тем, что творится в душе писателя.

Возможно, ни один прозаик не доказывает этот тезис убедительнее, чем Достоевский, о котором Жирар позднее написал другую книгу. Она часто ускользает от читательского внимания, в том числе из-за непростой истории ее издания. Она увидела свет после «Лжи романтизма и правды романа», но прежде работы Жирара, ознаменовавшей заметную перемену, – «Насилия и священного». Книга о Достоевском, озаглавленная «Dostoïevski, du double а l’unité», впервые увидела свет в 1963 году в издательстве «Plon», но на английском появилась лишь в 1997-м под названием «Resurrection from the Underground: Feodor Dostoevsky»165

.

«Начиная с „Записок из подполья“ Достоевский не довольствуется „повторением своих произведений“ и самооправданием, когда точка зрения на других и на самого себя остается неизменной, – писал Жирар. – Он одного за другим изгоняет своих демонов, перенося их в свое романное творчество. Каждая или почти каждая его книга знаменует собой новое изменение взглядов, и это открывает новую перспективу на вечные вопросы»166. Жирар вновь и вновь объясняет, как мы подражаем тем, на кого нам хочется походить, надеясь «слиться» с другим – тем, кого любим и ненавидим, – а тем временем он или она то очаровывает, то разочаровывает нас. Мы впадаем в наркотическую зависимость от того, что преграждает нам путь, и уходим в «подполье», чтобы утаить – даже от самих себя – неоригинальность нашей жизни.

Когда в 1997 году книга вышла в переводе на английский, Эндрю Маккенна, в прошлом аспирант Жирара в Университете Джонса Хопкинса, в своей рецензии сделал упор на токсичное сращение «гордости и самоненавистничества, калечащее сознание Раскольникова в „Преступлении и наказании“: он понятия не имеет, на какой уровень ставит его убийство старухи-процентщицы – выше всего остального человечества или, наоборот, ниже всех».