Эворон

Алкоголь, которого счастливо избегал он и дома, и в Германии, сивушный дух коего не терпел сызмальства, здесь, в игрушечной Японии, нашел-таки лазейку в его здоровое нутро. Проник, притворившись кисло-сладким бальзамом, спутником мудрости, как говорил Таро.

— Его букет напоминает мадеру и херес. С древних времен мы ценим его особую нежность, подобную ласке женщины.

Сестра Таро улыбалась и кивала головой.

— Когда-нибудь, Митя-сан, я поведу вас на церемонию бракосочетания. Вы увидите, как юные японцы, жених и невеста, пьют сакэ из одной чаши. Достоинства нашего напитка несравненны, в нем — вкус и аромат Востока. Особенно хорош сакэ свежий, его нужно пить как можно скорее.

Баяндин принимал «наперсток» и соглашался:

— Распаляет. Лей еще…

— Сакэ нужно пить осторожно, — усмехался Таро, но нацеживал. — Один из наших богов был изгнан с неба, ибо, чрезмерно напившись, стал буйствовать. Вам же нужно быть осмотрительным, уважаемый Митя-сан…

Еще недавно его насторожили бы эти слова — откуда японскому самогонщику знать, каким Баяндину надлежит быть? Но напиток туманил голову, хотелось подмигивать, говорить и смеяться. Да и чего тут опасаться? Уже несколько раз Таро и его сестрица заботливо приводили Митьку к ночи домой, укладывали в постель. Приведут и на этот раз…

Обещанную Таро церемонию бракосочетания поглядеть не удалось, и от посещения хмельного подвала вскоре пришлось тоже отказаться: о Митьке вспомнили.

В обществе приехавшего сюда наконец бледноволосого офицера из германского посольства Баяндин несколько раз совершал неторопливый променад вдоль набережной узенькой реки, до знаменитого домика Гловера («Дом мадам Баттерфляй», — мимоходом сказал офицер, Митька понимающе кивнул, соображая — кто она, чья мадам?), подымались на холм Урагами. Было в японском городе уютно и ароматно. В память о нем тайно купил Митька на германские марки пухлый золотой перстень с хитро-загадочной мордой морского дракона. Бледноволосый сообщил Баяндину, где и как встретят его в России. Митька с грустью глядел на кукольных улыбчивых японских женщин (вот бы рвануть!), вздыхал.

Ночью его доставили в бухту, посадили на парусную яхту. Яхта бесшумно скользнула от причала и отвезла Баяндина далеко на рейд. Море тоже было тихое, черное, как ночь, он не сразу заметил вороненый бок субмарины…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Теперь, поглядывая на угрюмого спутника в кухлянке, похожего на шамана и кряхтя семенящего впереди на коротких, подбитых мехом лыжах, Баяндин негодовал, вызывающе посвистывал.

Нет, не глухой, обернулся все-таки, прошептал:

— Свистеть не надо. Деньги не будет.

И улыбнулся, показав крупные черноватые зубы. Митька сразу отошел душой, потеплел, наддал и поравнялся с Покто, пошел рядом, целиной.

— Скоро доберемся?

— Доберемся, однако, — ответил Покто.

Вскоре он завернул в глухомань, речка и горы скрылись. В тайге показалась старая, полусгнившая охотничья фанза. Покто скинул лыжи, приглашая Митьку последовать его примеру, растворил дверь. В фанзе холодно, но на нарах лежал меховой спальный мешок, был стол. На нем — завернутое в тряпицу сало, бутыль с мутноватой жидкостью, огарок свечи. Покто тарахтел по-русски, к удивлению Баяндина, довольно чисто:

— Поживете здесь несколько дней.

— По делу бы надо торопиться, — заметил Митька. Бедовать в холодной фанзе ему не улыбалось. — Передохнем и пойдем.

Покто отрицательно покачал головой.

— Патрули в горах. Пойдем, когда скажу.

Митька снова вскипел.

— Слушай, милый друг, ты мне не командуй! Понял? Мной сам Фукуда не командовал.

— Фукуда? — спросил Покто. — Не знаю Фукуда.

Он достал из щели в потолке фанзы промасленную карту, расстелил на столе перед Баяндиным и спросил:

— Где Эворон?

Митька прищурился, нашел на карте Комсомольск, хотел было уже ткнуть пальцем куда надо — выше и левее, но раздумал:

— Сам покажу. По карте не разумею.

— Что-что? — спросил японец.

— Спрячь свою карту. Придем в Комсомольск, а там недалеко.

Покто удовлетворенно кивнул. Комсомольск — это вполне согласуется с его планами.

Оставив в охотничьей фанзе гостя и обещав наведаться через день-другой, лейтенант Дзудзи, стойко презирая ломоту в пояснице — благоприобретенный радикулит, еще полночи шел на запад, в орочский поселок Уську, к себе домой.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Здесь теперь остались одни женщины с малыми детьми да старики. Молодые охотники-орочи ушли добровольцами на фронт. Учитель Николай Павлович Сидорцев, уже поседевший, кавалер ордена Ленина — за труд по возрождению лесного народа и за создание первого русско-орочского словаря, выполнял нынче по совместительству и обязанности председателя поселкового Совета.

Сикау Покто избегал его — учитель все негодовал, что Покто игнорирует школу, убеждал: даже старый Батум освоил грамоту, не побоялся, и пишет теперь внуку большие письма на фронт! А ты что же? Гляди, тоже седеть начал, а все лесным зверем…

Поменьше видеть его, учителя.

А письма от Тончи Батума приходили и в школу. Хорошо воевал ороч.