Эворон

2.

Человек, которому предназначались письма лейтенанта, для сотен и тысяч «волонтеров Ямато», подобных Покто и рассеянных по всему белу свету, не имел имени.

Лицом и сложением он был похож на Будду — такой же широкоскулый и мясистый, лоснящийся, с резким хищным вырезом ноздрей. И такой же безмолвный.

Кроме того, напоминал он своим обликом, особенно когда одет был в традиционное кимоно и сидел на циновке с поджатыми ногами, призеров старинной и любимой им борьбы сумо́: олицетворенная мощь и хладнокровие, сила, не обезображенная выпирающей мускулатурой, но благородно скрытая плавностью линий и эластичностью подкожного жира.

Стоит отдельно сказать о борьбе сумо, в принципах которой он усматривал поучительное сходство с характером и сущностью своей профессии. Борьба эта молчалива, чужда резких движений и выпадов — их несложно обезвредить. Борьба эта задумчива. Два рослых сильных человека становятся в круг, в центр небольшого круга. Талии их сжаты широкими ременными поясами. Позволено противнику ухватиться только за этот пояс. Цель — приподнять соперника, оторвать его от земли и вынести за черту круга.

Всего несколько шагов. Но, чтобы совершить их, нужны выдержка и сила, мастерство и бездна тонкого расчета, нужна скрытая игра мускулов — вот почему целесообразен подкожный жир, маскирующий реакции.

Они стоят, впившись в поясные ремни друг друга, как два столба, как два колосса, зато толпа на трибунах стонет и беснуется. Расе Ямато понятна мощь притаившихся на время вулканов. И вдруг — рывок, несколько шагов, попирающих твердь, беспомощное барахтанье жертвы. И борьба окончена — без сражения.

Не так ли на незримом фронте, где властвует борьба умов?

Именно ему принадлежат слова, ставшие затем крылатым девизом армии выпестованных им волонтеров, разведчиков страны Восходящего солнца: «Сто побед в ста сражениях не суть лучшее из лучшего. Нет, лучшее из лучшего есть разгром и подчинение противника без единого сражения».

Но стоило человеку подняться с циновки и сходство с борцом-сумистом исчезало — он был невысок, чтобы не сказать приземист, тогда как представители любимого им вида спорта были великанами, нередко превышали в росте два метра. Впрочем, человек и не стремился выглядеть внушительно — с него было достаточно, что он являлся таковым.

Имя его в контексте с подлинной ролью в мире — Кэндзи Доихара[2], — знали немногие.

Был, правда, еще один круг лиц, которые ежедневно сталкивались с офицером Доихара, адъютантом одного из советников японского посольства в Пекине. Но для них он являлся воплощением традиционной японской исполнительности и служебной усидчивости, странным человеком, влюбленным в лингвистику (Покто в своих донесениях не упускал случая обнаружить знание этого пункта биографии шефа), просиживающим ночи над словарями. И даже они, сослуживцы, не смогли бы представить себе объемы успехов в этой области, достигнутых молчаливым службистом.

Прибыв в Китай юным офицером, Кэндзи за несколько лет упорной работы овладел в совершенстве не только китайским и монгольским, но и практически всеми европейскими языками — общим числом тринадцать.

Нужно иметь в виду, что основная сфера деятельности Доихара была при том отнюдь не кабинетной — он являлся кадровым офицером разведки, специализирующимся на изучении в гуще масс настроений и интересов самых разных слоев китайского общества, исследовании расстановки политических сил, динамики народно-освободительных движений, на вербовке в его рядах информаторов и провокаторов. Параллельно Кэндзи набивал руку как террорист и диверсант — в его широкой душе спокойно соседствовали и уживались все три направления.

Выдающиеся способности скромного адъютанта советника до поры до времени оставались под спудом и были только предметом гордости и надежд для его шефов в Токио. Доихара много путешествовал, напряженно работал, но продвигался по служебной лестнице медленно. В 1926 году — тринадцать лет спустя после его прибытия в Китай — он все еще адъютант советника, хотя и в чине полковника.

В 1926 году пробил час таких людей, как Доихара: на престол взошел новый император Хирохито, с правлением которого военная верхушка государства связывала надежды на возрождение величия Японии. Достичь подлинного величия можно было, как считали они, только одним путем — обнажить на страх миру кривой японский меч.

Премьер-министр и министр иностранных дел барон Танака вручил императору документ, ставший на многие годы вожделенным, но недостижимым предметом поиска для многих разведок мира, — вручил свой меморандум, послуживший программой-максимум японской внешней экспансии. Над разработкой меморандума трудились лучшие военные умы. Вобрал он опыт наблюдений и советника Кэндзи. Содержание меморандума стало религией многих, в том числе и раньше многих — религией самого Доихара. Документ гласил: