Евпраксия

Младшую сестру, разумеется, не пустила Янка, но сама неожиданно захотела поехать — видимо, решив помириться с братом. А Варвара-Опракса поспешила за советом к игумену.

Старец выслушал ее и сказал:

— Отчего бы не съездить на самом деле? Свадьба твоего племяша — дело хорошее и богоугодное. Заодно поклонишься от меня Мономаху, передашь мою благодарность за его дары Печерской обители.

— Но меня смущает другое: как смогу я сидеть за одним столом с Янкой, зная о ея мерзостях?

— Успокойся, милая. И прости ей великодушно.

У монашки потемнели глаза:

— И мое заточение простить? И кончину брата Феодосия?

Феоктист вздохнул:

— Да, конечно же, обращалась с тобою неласково... Но возможно, уже раскаялась, коли едет к Мономаху на свадьбу. А кончина келейника... кто сумел доказать, что бочонок оказался отравлен? Если был, по приказу ли игуменьи? По дороге — мало ли? — яд могли подсыпать. ..

— Для чего? Почему в один, а не в два? И как раз в малый, мне предназначавшийся?

Настоятель нетерпёливо отмахнулся:

— Ах, не станем ворошить сызнова. Не единожды пересужено, но, коль скоро убивец за руку не схвачен, зряшно обвинять никого не след. Ты ступай, сестрица, в Переяславль и попробуй вернуться к добрым, родственным отношениям с Янкой.

Та потупилась:

— Возвращаться не к чему, ибо добрых отношений между нами не было отродясь.

— Ну, тогда просто к теплым.

— Я всегда к ним стремилась. Это от нея исходила злоба.

— Попытайся по крайней мере.

— Сделаю усилие... И еще одно, ваше высокопреподобие: разрешите взять с собой сестрицу Манефу? Нам вдвоем веселее будет, а поездка поможет укрепить души и тела, вдохновит на дальнейшие работы в монастыре.

— Ничего не имею против. Отправляйтесь-ка с Богом.

Снова выпросила у матери небольшую ладейку, на которой княгиня Анна иногда совершала прогулки по Днепру. И в сопровождении челяди — трех мужчин, управлявших судном, и двух женщин-прислужниц — две монашки поплыли в град Владимира Мономаха.

Свадьбу Мономах провел с истинным размахом: в княжеском детинце-кремле всё пространство двора занимали столы для гостей помельче; а почетные люди — родичи, боярство, духовенство, дружина и старцы — размещались за столами на галерее сеней (так тогда назывался второй этаж во дворце). Янка сидела рядом с Владимиром, а Опракса с Манефой — ближе к молодым. По другую сторону восседал хан Аепа в красной остроконечной шапке с кисточкой и расшитом золотом половецком кафтане без рукавов; ложкой не пользовался — ел руками; смуглый, чернявый, круглолицый, он смотрел на всех смеющимися глазами и показывал ряд безукоризненно белых зубов.

Дочь его, невеста, урожденная Кара-Су, получившая при крещении имя Анны, очень напоминала отца — смуглая, скуластая, кареглазая; пестрое свободное платье не могло скрыть широких бедер и высокого бюста — очень развитых для ее шестнадцати лет. Сам жених, лишь на год старше, выглядел немного смущенным. Он за лето, что не виделся с Евпраксией, сильно загорел, и прыщей на его лице стало меньше, а бородка и усы подросли. Сразу после свадьбы увозил новобрачную к себе в вотчину — Ростово-Суздальскую землю, выделенную ему Владимиром Мономахом.

На венчание в церковь хан Аепа, будучи язычником, не пошел, а сидел во дворе под навесом, и слуга отмахивал от него назойливых насекомых. Увидав проходившую мимо Евпраксию, обратился к ней по-кумански:

— Уж не ты ли будешь внучкой хана Осеня?

Та почтительно поклонилась:

— Ассалям алейкюм. Я Аютина дочь, это верно.

— Алейкюм ассалям. Как ее здоровье?

— Хорошо, спасибо.

— Почему ты в черном? У тебя кто-то умер?

— Муж мой прежний, король Германии, умер о прошлом годе. Но ношу черную одежду не в знак скорби по нему, а лишь потому, что постриглась в монахини, посвятив себя Богу.

— Разве посвятить себя Богу — не радость? — удивился хан.

— Радость. Превеликое счастье.

— Почему же тогда русские монахи одеваются в траурный цвет?

— Это не траур, а цвет аскезы. Отрешения от всего мирского.

— Отрешение от мира означает смерть. Похороны заживо. Разве нельзя посвятить себя Богу, не умирая? Разве Бог не есть жизнь, не разлит повсюду?

— Жизнь полна греха, что идет не от Бога. Мы же отрекаемся не от всякого мира, но от грешного.

— Значит, пестрый цвет — это грешный цвет? Черный цвет святой? — рассмеялся Аепа. — Ладно, не хочу смущать твою душу. Поклонись от меня Аюте.

— С благодарностью поклонюсь, ваша светлость...

Стоя в храме во время венчания, все никак не могла