— Это грустно, однако не скрою от вас: у Эренбурга мало возможностей рекомендовать вашу…
Тут он замялся.
— Вашу…
— Повесть, — подсказал я.
— Да, вашу повесть какой-либо редакции. Сегодня меня уже никто не слушает.
Так может выражаться только великий человек. О себе как о постороннем.
— Я хочу знать ваше мнение, Илья Григорьевич.
— Но оно ничего не решит. Ее уже отвергали?
Ему не откажешь в проницательности. Я не ответил на последний вопрос и сказал:
— Для меня ваше мнение важнее любой публикации, даже в журнале «Новый мир».
Он посмотрел с сомнением.
— Позвоните через две-три недели. Если я буду отсутствовать, то не отчаивайтесь. Вам сообщат, когда я вернусь.
Я поблагодарил и вышел из кабинета. В прихожей натолкнулся на Столярову — будто она здесь поджидала. Я поблагодарил и ее и очутился на лестничной удлиненной площадке. Слева стояло зеленое ведро с номером квартиры, который я забыл, и начальными буквами фамилии. Знаки намалеваны криво белой масляной краской. Крышка ведра съехала на бок. Из него тянуло пищевыми отходами. Я машинально поправил крышку и поспешил вниз.
Я ничего не чувствовал. Наверное, я умер. Выбравшись из подворотни на улицу, я оказался в ином, бесшумном, мире. Это была не улица Горького, а Елисейские — не парижские — мифологические поля. Это был Элизиум, и я испытал блаженство. Уродливое здание Моссовета выглядело как древний Парфенон. Я вплывал во всемирную литературу. Больше не тянуло пищевыми отходами и бензином. Пахло промытым воздухом Булонского леса. Почему-то я вспомнил стендалевского Жюльена Сореля. Меня охватило ощущение счастья, которое приносит надежда.
Я отправился к метро мимо бывшего коктейль-холла. Я вошел в «Националь» и купил два сочника. На скамейке, напротив памятников Герцену и Огареву, я с ними расправился и опять погрузился в сладчайший сон.
Эренбург, как часто случается среди писателей, не был хорошим политиком. Он — поэт, прозаик, журналист. Но и Сталина нельзя назвать политиком: слишком много роковых ошибок он наделал. Сталин — типичный политикан, восточный деспот, опирающийся в борьбе за власть исключительно на насилие, не всегда умелый манипулятор общественным мнением внутри страны и за ее пределами. Да, Сталин — политикан и потому в личном плане дальновиден. Дальновидность — отличительная черта политиканства. Собственная выгода — вот ее фундамент. Сталин одерживал победы не над ситуацией, а над людьми. Ситуация оставалась неизменной. Голод и неудачи в сельском хозяйстве существовали объективно, но Сталин извернулся и не принял вину на себя. Он не победил ситуацию. Он переложил ответственность на чужие плечи. Катастрофа первых месяцев войны с Германией не опрокинула его репутацию. Он остался у руля. Виновниками были объявлены другие. Сталин вышел сухим из воды. Вот это умение использовать ситуацию к собственной выгоде — главная черта политиканов и демагогов. Но демагогией ситуацию не поправишь. Сталин действовал коварно и беспринципно, закулисно и тайно. Его поступки и приемы бессмысленно сравнивать с поступками и приемами реальных и настоящих политиков.
По отношению к Эренбургу, и не только, конечно, к Эренбургу, Сталин и применял присущие ему приемы политикана. А Эренбург, несмотря на наивные уловки, к которым прибегал на нелегком и извилистом пути, не имел ни малейшего представления о сущности сталинского политиканства и весьма слабое — о политике. Он не задумывался, что произойдет с ним в конце войны, как оценят битву, которую он вел с фашизмом, чего он добьется для себя, сохраняя верность идеалам и нравственным догматам, как он их понимал.
Последние — предсмертные — стихи Эренбурга, в отличие от поэзии 20-х годов, отличаются исключительной исповедальностью — качеством, вообще редко встречающимся в мировой литературе, а в советской — и подавно. Его мемуарам исповедальность как принцип не присуща, хотя, казалось бы, жанр настоятельно этого требовал. Даже ее легкий привкус порой отсутствует в десятках глав многостраничного и иногда пустопорожнего сочинения, где подлинные и важные переживания тонут в море газетной болтовни. Чего стоят утомительные и малоинтересные описания зарубежных поездок и встреч с коллегами по борьбе за мир! Здесь Эренбург показал себя как плохой политик. Он просмотрел политический вектор развития страны, не сумел по-настоящему оценить политическую ценность прошлого.
Стихи — иное дело. В них душа настежь распахнулась. В них — итог, свидетельствующий, что он никогда не являлся ни хорошим политиком, ни дурным политиканом, а, как пронзительно заметила Анна Андреевна Ахматова, оставался «всегда поэтом».