Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

И сада вид, когда приходит осень:Едва цветы успели расцвести,Их заморозки скручивают, косят,А ветер ухмыляется, свистит,И только в пестроте листвы кричащей,

Календарю и кумушкам назло,Горит последнее большое счастье,Что сдуру, курам на смех, расцвело.

Все сказанное понятно, бесспорно и… обыкновенно. И весьма поверхностно. Эренбурговское быстротекущее время не обжигает трагичностью. Философия отсутствует. Но хуже иное — стилевой ряд втягивает в быт, в обиду, а не в духовное, высокое — гётевское — бытие. Ухмыляющийся ветер, кумушки, большое счастье, его горение, сдуру, курам на смех, противостоят подлинной любви, подлинной увлеченности. Они взяты из другой корзинки. Неэлитарная и неэлегантная стилистика доносит довольно убогую мысль, устраняя мучительное преодоление, и не разжигает интереса к личности, к которой обращается поэт, возвращая нас одновременно к шушуканью и сплетням, столь свойственным закулисной жизни московских писателей.

Когда уж дело не в стихе, не в слове…

Со вторым произведением дело обстоит еще горше. Здесь мысль совершенно недосказана, ощущения недопроявлены, правда, все-таки чувствуется яркое желание вырваться из круга обветшавших тем и проблем в попытке освоить незнакомое и неведомое другим пространство:

Про первую любовь писали много, —Кому не лестно походить на Бога,Создать свой мир, открыть в привычной глинеЧерты еще не найденной богини?

Незагадочно, объяснимо, несомненно. И полное отсутствие тайны. Быт несколько, с явным усилием, приподнят. Нет ничего, слава богу, про кукушек и кур. И мы с надеждой медленно скользим по строкам, предполагая встретиться с филигранно отточенным финальным аккордом, который врежется в память навсегда.

Но цену глине знает только мастер —В вечерний час, в осеннее ненастье,Когда все прожито и все известно…

Последняя строка — это констатация антипоэтического, далеко не бытийного состояния.

Когда сверчку его знакомо место,Когда цветов повторное цветенье

Рождает суеверное волненье,Когда уж дело не в стихе, не в слове,Когда все позади, а счастье внове.

Сам Стокгольм, суровый и вместе с тем нежный город, привлекательный скандинавской — тяжеловесной и сдержанной — прелестью, где жила Лизелотта Мэр, наверное должен был бы навеять иную ритмическою мелодию, иную звуковую стилистику, иную цветоживопись — приемы письма менее стандартные и более выразительные. Вспыхнувшая привязанность не сделала остывающее сердце Эренбурга ни поэтичнее, ни добрее. Жесткость и конкретность письма, свойственная военным стихам, осталась. И действительно, дело было не в стихе и не в слове.

Я попал к Эренбургу, когда состояние его души уже не целиком зависело от отношений с этой женщиной. Он внешне, что называется, сильно сдал. Подкравшиеся годы овладевали им. Всего себя, как я понимаю, он отдавал работе над мемуарами. Они его увлекали, но острый талант постепенно угасал. Интеллектуальная энергия теряла упругость. Уровень и критерий при отборе материала катастрофически падали. Но ни он, ни окружающие, по-моему, не замечали надвинувшейся драмы. Все силы уходили на борьбу с цензурой и осторожничающей редакцией «Нового мира».

Но Эренбург по-прежнему воевал за свое право вспоминать так, как это было.

Если быть справедливым