Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Разве не так? Чего стоила на весах противоборства подпись невоевавшего генерал-фельдмаршала Вильгельма Кейтеля? Ровным счетом ничего. Она не имела никакой реальной силы. И вряд ли спасала жизни еще не сдавшихся немецких солдат. Гитлер мертв, Геббельс мертв, тысячелетний рейх перестал существовать, система перестала функционировать. Вдобавок никто бы не стал вести переговоры с фюрером и Геббельсом, если бы они и остались во главе шайки. Никто. Протокол под стальным взглядом безжалостного к врагам Жукова подписал бездарный и трусливый военный чиновник, сидевший в Нюрнберге четвертым на скамье подсудимых. Эренбург оказался прав, что подтвердилось меньше чем через месяц после выхода статьи: капитулировать было некому. Эренбург верно констатировал тогдашнее положение Германии, поверженной в прах: «Германии нет: есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности».

Разве слова Эренбурга не соответствовали происходящему? Колоссальная шайка действительно привела страну к исчезновению вместе со всеми учреждениями, армией, полицией и прочими атрибутами власти. А боязнь ответственности приводила к тому, что адепты этой власти, кое-как сохранившие жизнь, старались удрать на край света в надежде на лучшие времена, но не хотели и не готовы были каяться. Ведь ни один сукин сын не покаялся перед Россией! Ни один! Организация «Свободная Германия» существовала в лагерях для военнопленных. И о ней здесь не место вспоминать.

Не хватит ли переосмысливать Эренбурга и приписывать ему несуществовавшее?!

Хватит!

Взятие снежного городка

Литературной протекции Эренбурга искали многие, но он ее оказывал молодым людям, которые так или иначе успевали о себе заявить и раньше. Десятки людей пытались пробить умело построенный Натальей Ивановной ледяной редут. А самотек при советской власти был обречен на провал. Русская традиция с удовольствием была подхвачена коммунистическими функционерами. Мережковский шел на поклон к Достоевскому — и безуспешно! Катаев пытался получить добро у Бунина — и безуспешно! Платонов не раз атаковал Горького — и безуспешно! Десятки, сотни примеров, каждый состоявшийся и несостоявшийся писатель прошел через этот ад.

Есенин пытался проникнуть в молодости к Блоку. Есенин! Чей талант с первого взгляда на строку бил, что называется, без промаха.

Обстоятельства жизни, и особенно литературной, вынуждали в России прибегать к покровительству. Лев Копелев принес повесть Александра Солженицына в «Новый мир» и долго объяснялся там с редакционными работниками. Юнна Мориц получила пожелание доброго пути от Николая Тихонова, а Лев Халиф — от Назыма Хикмета. Разные люди, разное качество стихов и прозы, но путь на страницы журналов у всех приблизительно один. При советской власти такой путь в определенные годы оставался единственным, если речь шла о серьезных вещах. Кем был бы Евтушенко без Михаила Луконина и скоро ли он завоевал бы себе место под солнцем? Быть может, никогда.

Три месяца я вел нудные и безрезультатные переговоры со Столяровой. Сложность ситуации еще отягощалась тем, что я не хотел и боялся открыть всю правду, предчувствуя, что если проговорюсь о знакомстве с отцом Жени Сафроновой и что собираюсь создать книгу о прототипе главного героя «Дня второго», если коснусь темы ослабленного Ставрогина и Достоевского, то не увижу Эренбурга, как собственных ушей, никогда.

Я догадывался, что он не очень привечал томского гида, и Столярова это хорошо знала. Ведь она в 1955 году отсылала книжку «Знамени» в Томск. А сейчас на дворе 1963 год. Эренбург давно завершил вторую часть «Оттепели», где поставил точку на отношении к прототипу. Прочитав книгу целиком, я ощутил, правда, смутно некое желание Эренбурга отстраниться от прошлого. Что-то отталкивало, и решительно, от отца Жени. Возможно, здесь играла роль годами отточенная осторожность. И сдержанность. И дальновидность, умение нащупать истинный характер и околоточные корни. Допросы в охранке и тени фон Коттена, Рачковского, Васильева и прочих, очевидно, тревожили его сны.

Идти с пустыми руками к Эренбургу глупо. Глупо вынуждать его выслушивать проспект несуществующей книги. Глупо просить благословения на такую работу. Глупо выдать себя за аспиранта. Все глупо.

А быть может, и не глупо! Так или иначе томская история терзала меня. Она бы любого терзала. Есть люди, которые ждали подробного рассказа об этом. Ждут и теперь. Я возвращался в северные Афины чуть ли не каждый день.